Месть в домино

— Да, добрый день… Нет… Конечно, можем, если хотите… Ваш концертмейстер меня вполне устроит… Вы хотите пройти только дуэт или все сцены? Конечно, вы правы, одной сценической репетиции недостаточно, я говорила об этом маэстро… Хорошо, давайте в три. Удобнее всего, по-моему, в театре… Нет, потом я… Спасибо, но… Да, поговорим позже. Всего хорошего.

— Он предлагает после репетиции пойти в ресторан? — осведомился я, когда Тома положила мобильник на диван рядом с собой. — Это ведь Стефаниос, верно?

— Да, — ответила Тома со смущением, которое мне не понравилось. — У него странный английский, половину слов мне пришлось угадывать.

— Зачем вам репетировать? — сказал я. — Вчера вы отлично справились с премьерой.

— Плохо, — покачала головой Тома. — Я-то знаю. Дважды разошлись в дуэте. И вообще: разве ты не видел, как он стоял во время сцены на кладбище? Он меня загораживал, я даже маэстро не видела!

— Ты подумала о том, что, когда мы выйдем из отеля, на нас набросятся журналисты?

— Нет, — растерянно сказала Тома. — Послушай… Я поеду репетировать, а ты оставайся здесь, хорошо?

— Хорошо, — сказал я. — Мне нужно сделать две вещи… нет, три. Первое: позвонить в Европу. Там уже вечер, как раз то, что нужно. Второе: найти… точнее, попробовать найти кое-что в Интернете. И третье: подумать.

— Я пойду под душ, — сказала Тома, — а ты звони куда хочешь. Потом я поеду репетировать, а ты ищи в Интернете все, что тебе надо. И думай.

Она прошла в спальню и прикрыла за собой дверь. Не закрыла, а оставила небольшую щель — надеялась услышать, о чем я стану разговаривать со шведским инспектором. Если, конечно, мне удастся до него дозвониться.

Номер 5 (23). Дуэттино

— Я говорил тебе, что синьор Сомма — человек самолюбивый, но ответственный, — сказал Верди, вскрывая острым ножом большой плотный конверт, в котором оказалось несколько листов, исписанных с обеих сторон четким прямым, легко узнаваемым почерком адвоката. — Я был уверен, Пеппина, что, подумав, он изменит свое решение.

Верди расправил листы, положил их на крышку рояля и пробежал по тексту быстрым цепким взглядом, передавая Джузеппине прочитанные страницы.

— Что скажешь? — рассеянно спросил он, думая, видимо, о том, как ляжет этот новый текст на уже написанную музыку.

— Неплохо, — сказала Джузеппина. Она не столько читала (слова были знакомы, ей показалось даже, что Сомма почти ничего и не исправил), сколько следила за выражением лица Верди: сосредоточенное, но, похоже, довольное, да, именно довольное, теперь она была в этом уверена и смогла ответить так, как ожидал от нее Верди. — Даже хорошо, как мне кажется. Особенно вот эти строки: "И здесь ты найдешь своего верного защитника". Раньше Густав говорил о любви, а теперь — только о защите.

— Ричард, — поправил Верди.

— Что? Да, верно, теперь это Ричард, извини, мой Верди, я еще не привыкла…

— Хорошие стихи, — резюмировал Верди, отобрал у Джузеппины листы и сложил стопкой. — То, что я хотел. Теперь я смогу закончить музыку к октябрю, в январе передам партитуру Яковаччи, и в карнавальном сезоне опера пойдет в театре Аполло.

— Я сейчас вспоминаю поездку в Неаполь, как страшный сон, — передернула плечами Джузеппина. — Не представляю, мой Верди, что бы мы делали, если бы действительно пришлось платить эту ужасную неустойку. Пятьдесят тысяч дукатов, подумать только! Где бы мы их взяли?

— Пришлось бы заложить Сант-Агату.

— О, только не это!

— Послушай, Пеппина, — рассердился Верди. — Почему сейчас, когда все закончилось, ты заговорила о последствиях моего решения? Почему ни слова не сказала, когда Торелли передавал дело в суд? Ты могла…

— Я? — устало улыбнулась Джузеппина. — Верди, ты стал бы меня слушать? А если бы выслушал, разве не сказал бы: "Пеппина, это решено, не вмешивайся"?

— Гм… Да, ты права.

— Опера будет иметь успех, — убежденно сказала Джузеппина. — Знаешь, что я тебе скажу, мой Верди: это самая красивая твоя опера после… Нет, пожалуй, без всяких после.

— Ты действительно так думаешь, Пеппина? То же самое ты говорила о «Риголетто», потом о «Трубадуре», "Травиате", «Вечерне», "Симоне"…

— "Арольдо", "Макбете", — смеясь, подхватила Джузеппина, — и о каждой твоей опере, начиная с «Набукко». Тебя привел ко мне Ронкони, ты был такой скромный, тощий, Господи, какой же ты был тощий тогда! Мне стало тебя жаль, я подумала: "Этот юноша истязает ради оперы свою плоть, его музыка должна быть такой же страстной, как выражение его глаз". Так и оказалось, мой Верди!

— Ты никогда не говорила об этом, — пробормотал Верди. — "Она меня за муки полюбила"…

— Муки творчества, да! А ты меня…

— За состраданье? О, нет! Сейчас и я тебе признаюсь, Пеппина, через семнадцать лет, ты не поверишь: я тебя полюбил не тогда, а гораздо позже.

— Позже?