Местечковый романс

— А что слышно о понасе Шмуле?

— Сидит.

— Сколько ему ещё осталось?

— Если станет умнее и что-нибудь снова не натворит, может, выйдет раньше срока.

— Понас Шмуле умный.

— Умные, Юлюс, в тюрьме не сидят и добывают свой хлеб не под надзором конвойного, а под охраной и защитой Господа Бога.

Перекрестившись, призывник стал прощаться. В дверях Юлюс столкнулся с бабушкой Рохой, которая принесла сыну, оставшемуся в полном одиночестве, обед — суп с клёцками и тушёную телятину с картошкой.

— Сядь и при мне всё съешь! — приказала она. — Ты хоть что-нибудь сегодня в рот брал?

Отец виновато улыбнулся.

— Нет, конечно. Так и помру на работе с голоду.

Бабушка Роха усадила отца за стол, села напротив и не без ехидства пропела, как малому дитяти:

— Ешь, Шлеймеле, ешь! Если будешь есть, вырастешь большой-пребольшой, сильный-пресильный, тогда никто тебя пальцем не тронет, но если ты перестанешь меня слушаться, я тебя, неслуха, цыганам отдам, и они увезут тебя к себе в табор.

— Не хочу, мама, к цыганам! Буду тебя слушаться, — деланно плаксивым голосом подхватил её насмешливую манеру растроганный сын и принялся уплетать суп и мясо, причмокивая от удовольствия.

— Тебе одному, видно, трудно справляться. Нашёл бы себе какого-нибудь помощника.

— Ищу, ищу. В местечке на примете никого нет. Может быть, скоро кто-нибудь появится. Ты, наверное, уже слышала про войну немцев с поляками. Евреи бегут из Польши кто куда. Глядишь, и к нам в Йонаву забредут — тут всё-таки Еврейград. Будет им к кому притулиться. Среди беженцев, полагаю, портные попадутся.

— Слышала и про войну, и про то, что там немцы раввинам бороды спичками подпаливают. На базаре чего только от людей не услышишь! Больше, чем по этому Шмулиному ящику. — Роха бросила взгляд на пустую тарелку и улыбнулась: — Молодец! Всё дочиста вылизал!

— Было очень вкусно! Спасибо.

— То-то! — сказала бабушка и продолжила: — И про этих беженцев слышала, и про этого проклятого Гитлера. Надо же! В моей юности, когда через Вилию ещё моста не было, на другой берег реки и люди, и скот на пароме переправлялись. А паромщиком тогда был такой косоглазый верзила с длинными, как вёсла, руками — Хитлер. Мейшке Хитлер из Кейдайняй. А этого головореза из Германии как зовут?

— Ну уж не Мейшке и не Шмульке. Его зовут Адольф.

— Ну что тут скажешь: в гнилое время и имена собачьи! — бабушка Роха посерьёзнела. — Как бы только и нам отсюда не пришлось улепётывать. Они из Польши в Литву бегут, а куда нам податься, если прижмут? В Россию? Туда нас не пустят, всех на границе, как зайцев, переловят. В Латвию? Да у них своих евреев полно, не знают, куда их девать.

— Гадай не гадай — не угадаешь. Пока мы живы, от этого гнилого времени никуда не спрячешься. Нет от него убежища. Ты мне лучше скажи, как отец?

— Тыкает шилом и стучит молотком.

— Кашляет?

— Ещё как! И харкает.

— Кровью?

— Иногда.

— Ему бы в Каунас съездить, у Мотла и Сары на Зеленой горе погостить, внучку Нехаму увидеть, докторам показаться. Я могу ему компанию составить. Как говорят наши староверы, работа не волк, в лес не убежит.

— Про Каунас отцу и заикаться нельзя. Он ведь тебе что ответит? Куда, мол, в такую даль тащиться только для того, чтобы тебя ощупали, как лошадь. До Каунаса, скажет, неблизко. А дома шаг шагнёшь, и ты в постели, два шагнёшь — и на дворе в нужнике. Я ему в ответ: «От дома, Довид, до кладбища тоже недалеко!» Поговори с ним, Шлейме, — попросила бабушка Роха. — Может, тебя он послушается и покажется докторам.

— Ему говори не говори, всё равно что стене. Отец слушает только своих клиентов.

Роха вымыла посуду и уже собиралась уйти, как вдруг схватилась за голову:

— Про главное-то я, беспамятливая, и забыла. Вчера Казимерас письмо принёс. Два месяца шло.

— Письмо? Откуда? От кого?

— Из Парижа. От твоего брата Айзика. Ты мне его прочти, а я потом всё перескажу отцу, который не может оторвать свой зад от колоды. Что за человек? Упрямец! Не иначе, как собирается предстать перед Всевышним с молотком и шилом в руках!

Отец взял письмо и углубился в чтение.

— Там всего два листочка, а ты изучаешь их, как Тору. Что Айзик пишет?

— Что пишет? — повторил отец, как бы разгоняясь. — Шлёт всем привет — от него, от Сары и двух твоих внуков — Береле и Йоселе. С жильём и работой у них, слава Богу, всё неплохо. Мсье Кушнер снова повысил Айзику жалованье. Только на душе у них с Сарой тревожно.

— Тревожно?

— Войны боятся. Французы заступились за поляков, а немцы на них за это страшно обозлились. Айзик опасается, что те могут двинуть свою армию на Париж и тогда тамошним евреям придётся несладко.

— Будь проклято их семя! — выругалась богомольная бабушка Роха.

— Айзик не за себя боится, а за своих мальчиков, очень-очень. В следующий раз, если всё утихнет, он пришлёт фотокарточки Йоселе и Береле в деревянных рамках.

— Мог раньше прислать, — Роха поджала губы. — Были бы у меня под боком три внука — один живой и два в рамочках. Любовалась бы на них перед сном. А теперь жди!