Местечковый романс

Моё воображение было полностью захвачено её полётом над головами богомольцев, над шкафом, в котором, как мне объяснила бабушка, хранились священные свитки, привезённые из самого Иерусалима. Я следил за бабочкой, не отрывая глаз. Залетевшая в Бейт кнессет а-гадоль красавица то взлетала под крепкие, овеянные святостью своды, то опускалась вниз и садилась на перила бимы. Я любовался её легкими крылышками с чёрными кляксами и с испуганным восхищением провожал взлядом отчаянный полёт, совсем забыв о проповеди рабби Элиэзера, о Пасхе, о том, что нас никто на свете не любит. Мной вдруг овладел нешуточный страх, что какой-нибудь богомолец раскроет свои натруженные ладони и прихлопнет бабочку. Один хлопок, и она замертво упадёт на вытоптанные половицы.

— Куда ты, Гиршеле, смотришь? Ты что, бабочку никогда не видел?

— Видел, видел.

— Нечего глядеть на неё! Эка невидаль — бабочка, — кипятилась бабушка. — Мы сюда пришли молиться, а не глазеть в потолок. Не приведи Господь, вырастешь такой же еретик, как твой дядя Шмуле.

Но я не послушался и не сводил с бабочки глаз.

— У нас во дворе и таких, и всяких других уйма. Ещё насмотришься на них.

— Но она такая красивая! — не унимался я.

— И что с того, что красивая? — удивилась бабушка Роха. — Тут не поле, не огород, не двор. Зачем ты вообще забиваешь себе голову пустяками? Бабочка — однодневка, а наш Готеню вечен. Думай, Гиршеле, о Нём.

Я отмалчивался.

— Думай, голубчик, о нас, евреях, которые, как сказал рабби Элиэзер, бредут по чужой земле, как по пустыне. И не сорок лет, а тысячи.

Как ни старалась бабушка Роха добиться, чтобы я думал о Нём, как ни тщилась втолковать мне что-то о евреях, которые бредут по чужой земле, как по пустыне, все мои мысли были устремлены к куда-то вдруг подевавшейся бабочке. Я уже почти не сомневался, что кто-то её прихлопнул, чтобы не отвлекала внимание молящихся, ведь двери и окна дома, где жил наш Готеню, были плотно закрыты, и вылететь из молельни бабочка не могла. Моя печаль разве что смягчалась робкой надеждой — может быть, бабочка притаилась в каком-нибудь углу или села на дверцу открытого шкафа, где хранятся священные свитки. Когда распахнутся двери, она выпорхнет оттуда на улицу и, счастливая, полетит в поле или примостится на придорожном кустике.

Рабби Элиэзер ещё раз благословил всех, поздравил с Пасхой, и люди стали понемногу расходиться.

Как только мы вышли из опустевшей Большой синагоги, я стал оглядываться по сторонам в поисках своей бабочки, но под безоблачным небом, над душистыми каштанами по-прежнему носились только быстрокрылые, неуловимые ласточки, которые невольно чернили своими крыльями небесную синь. В палисаднике у выхода из синагоги всё ещё стоял Авигдор Перельман и, нарушая святость субботы, ждал милостыни от уходящих, подобревших, как он надеялся, от прощального напутствия рабби Элиэзера, земляков.

— Ты что, забыл, что по субботам милостыню ни подавать, ни принимать нельзя?

— Мне можно. Я безбожник, вероотступник. Кто милостив, тот подаст. Господь Бог зажмурится и не осудит дающего.

— Ты лучше приходи вечером к нам. Отведаешь медовой настойки. Вспомним молодость. В ту пору ты был уж очень хорош собой. Красавец! Чёрные кудри до плеч, хоть косички заплетай. А в голубых глазах чертенята. Девушки млели. И я, чего греха таить, тоже на тебя заглядывалась.

— Это, Роха, ты обо мне?

— О тебе. О ком же ещё?

— Ты меня с кем-то спутала. Это был не я. У меня никогда не было кудрей до плеч, и глаза мои были не голубыми, а с рождения подслеповатыми, — прохрипел нищий. — А что до моего лучшего дня, он уже недалёк, — Авигдор Перельман помолчал, пожевал губами и добавил: — Мой лучший день наступит в ту самую минуту, когда наш верховный гробокопатель Хацкель Берман зароет своей лопатой мою беду и мой позор.

— Приходи, — повторила приглашение бабушка Роха. — Когда с Хенкой случилась беда, ты ведь зашёл к нам, чтобы разделить с нами горе. А теперь мы разделим с тобой радость. Ни в благоденствии, ни в несчастьях человек не должен оставаться один.

— Спасибо за приглашение. Чудная ты, Роха, женщина! Тебя не поймёшь. То ты, уж извини за откровенность, ведьма, то ангел в юбке, — покачал головой Авигдор. — Может, и приду. Хоть посижу в тепле и поем у вас по-человечески. А это кто? Шлеймкин сын? Твой первый внучок?

— Да.

— Хороший мальчишечка. Как тебя, пострел, зовут? — обратился он ко мне.

Бабушка Роха назвала моё имя.

— Гиршеле первый раз сегодня был в синагоге, — похвасталась она закоренелому безбожнику Перельману.

— Не рано ли, Роха, ты его туда затащила? — не преминул поинтересоваться Авигдор. — Годик-другой мог бы ещё не ходить на поклон к Всевышнему. И о чём, Гиршеле, если не секрет, ты попросил Боженьку?

Я смутился.

— Я не просил. За меня всегда просит бабушка.

— На то она и бабушка. Ведь она и Господь Бог — давние приятели, а старому другу каждый рад услужить. Но какое-то желание у тебя всё-таки было? От Господа все чего-то хотят. А ты чего от Него хотел?

— Хотел… хотел… — запинаясь, пролепетал я, — хотел, чтобы Он поскорее открыл двери и выпустил на свободу бабочку.