Место

Началось чаепитие почти что в полном молчании. Вернее, может, и мелькали какие-то незначительные реплики, какие из приличия сопровождают обычно чаепитие в компании, но все они как бы проходили мимо меня, ибо я «вдыхал» Машу, сидящую рядом со мной. Именно вдыхал ее аромат, как бы закусывая им чай, чрезвычайно оттого вкусный и бодрящий. Так в блаженстве прошло минут десять, пока вдруг не раздался звонок в дверь, причем настойчивый и беспрерывный. Так звонят только от возбуждения в радости или в тревоге. Все переглянулись.

– Похоже, Пальчинский,– сказала Лира,– его манера.

«Пальчинский,– подумал я,– это еще кто? Значит, шестой?»

Пальчинский этот, во-первых, чрезвычайно соответствовал своей фамилии, ибо был не то что малого, но, вернее сказать, совсем хрупкого и нежного телосложения. Было ему лет тридцать, не менее, но на лице играл юношеский румянец. Ворвавшись (иначе не скажешь) в комнату, он тут же выпалил, словно боясь, что кто-нибудь похитит у него новость.

– Подтвердилось,– крикнул он,– мне удалось точно установить, что в 1940 году велись переговоры о выдаче гестапо не только немецких коммунистов, но и евреев.

На мгновение наступила тишина. И не то чтоб крайняя новость испугала людей, живущих в атмосфере политических слухов и нашептываний. Всех невольно поразило радостное возбуждение Пальчинского, сообщавшего эту ужасную новость.

– Известие о выдаче Сталиным немецких коммунистов уже фигурировало в западной печати,– сказал Пальчинский,– но насчет евреев – это впервые… Это может создать нашему обществу имени Троицкого международный авторитет…

– Не кричи,– осадил его вдохновение Виталий,– ты-то откуда знаешь?

– Я сам видел списки видных советских евреев, которых должны были передать гестапо в первую очередь… Ну, копию списков, конечно.

– А где же ты их видел? – спросила Лира.

– Видел,– сказал Пальчинский,– вернее, честно говоря, я беседовал с человеком, который их видел… Но он настолько авторитетен и заслуживает доверия, что это как бы я сам видел. Вы ведь знаете, что гестапо организовало всемирную перепись евреев, это знают все. Но то, что они потребовали статистические данные о советских евреях, это мало кому известно. А то, что такие сведения они получили, это никому не известно, и здесь уж мы можем о себе заявить… Это сведения всемирные.

Глаза его блестели, румянец расплылся по всему почти лицу. «Маньяк,– подумал я,– и стремится к всемирности. Настойчив, но, к счастью, неопытен и разболтан, как и я ранее». Ну почему же неизвестно? – сказал Виталий.– Я слышал какую-то историю о том, что немецкой разведке удалось похитить статистические данные о советских евреях.

– В том-то и дело, что утечка информации была умышленная,– крикнул Пальчинский,– да и к тому же речь шла не просто о выдаче информации, но и о физической выдаче для начала видных советских евреев… Михоэлса и так далее… Но помешала война… Человек, занимавшийся этим, потом был расстрелян вместе с Берией… И как бы концы в воду… Но нет, шутишь,– Пальчинский кому-то погрозил пальцем и засмеялся,– такие сведения могут быть тут же опубликованы на первой полосе лондонской «Таймс».

– Мы служим не лондонской «Таймс», а России,– сказал Виталий.– Наша задача – борьба с антисемитизмом легальным, законным путем. Мы не антисоветчики. А от ваших сведений попахивает политическим бандитизмом и идеологической спекуляцией.

– Вот как,– сказал Пальчикский, разом преобразившись, так что лицо его искривилось гримасой и в голосе явилась та самая хрипотца, которая характерна для гневливой мании.– Вот как,– повторил Пальчинский,– ваша деятельность напоминает мне легальный онанизм в психлечебницах,– и он захохотал.

– Пальчинский,– крикнул Виталий,– здесь женщины! Я тебе морду набью!…

– Только попробуй,– разошелся Пальчинский.– А где же наш вождь, этот нестареющий юноша Иванов? (Отсюда я сделал вывод, что Пальчинский, не знавший об аресте Иванова, давно уже не был в организации имени Троицкого либо вообще бывал здесь наскоками. Иванова он явно не любил, претендуя, очевидно, сам на роль лидера.) Вот уж у кого физический недостаток,– продолжал Пальчинский,– хоть в него и влюблена некая особа и, казалось бы, в таком недостатке надобности нет…

– Мерзавец! – крикнула Маша, побледнев.

Я тоже, кажется, сразу побледнел, ибо почувствовал на лбу холодок и почти в забытьи бросился к этому Пальчинскому. Но наткнулся на Анненкова, который встал между нами.

– Не надо,– сказал Анненков, поглядев на меня с какой-то дрожащей (у него дрожали губы) улыбкой.– А вы уходите,– повернулся он к Пальчинскому.

– Ну хорошо же! – крикнул Пальчинский.– Я выхожу из вашей ничтожной организации…

– А вы давно уже из нее исключены,– отозвалась Лира. (Вот почему Маша назвала пятерых, а не шестерых.)

– Ах, так! – крикнул Пальчинский и вдруг сделал непристойный жест.

– Он безусловно провокатор,– сказал Виталий, когда Пальчинский, после совершения непристойности, ушел (вернее, выбежал в том же почти темпе, что и вбежал),– он провокатор, и к тому же лечится в психбольнице.