Место для нас

Ее чай остыл. Она делает глоток. Смотрит на семейную фотографию, которую не любит, потому что на ней пропасть между Амаром и Рафиком так очевидна. А сегодня эта фотография заставляет ее думать и о другом ребенке. Каково ему было бы оказаться в их семье?

Все мы принадлежим Ему и все мы к Нему вернёмся. Эту фразу повторяют на арабском каждый раз, когда люди слышат о чьей‐то смерти. Но также она, несомненно, присутствует во всех аспектах жизни – не только перед лицом вечности. Этот дом, этот стол, та чашка, которую она поднимает к губам… Кто может сказать, что не настанет тот день, когда все это отнимут? Наши дети не принадлежат нам. Даже наши жизни не принадлежат нам. Все это ссуда от Бога. Его временный дар.

Амар смотрит на мать сквозь стеклянную дверь. Она машет ему. Он слегка улыбается и прячет блокнот в карман. Может, если она поделится с ним тем, чем не делилась ни с одним человеком, он откроется ей? И тогда между ними родится дружба? В конце концов, она знает своих детей. Знает их привычки, вкусы. Но все яснее она сознает и то, что они, скорее всего, не станут распространяться о том, как живут и что с ними происходит.

Амар оставляет туфли на коврике за стеклянной дверью. Задвигает створку. Молча входит. Садится. Кладет голову ей на колени, вытягивая ноги на диване. Жужжание обогревателя стихает.

– Тебя что‐то беспокоит, – тихо говорит она и проводит пальцем по его брови.

Когда он, совсем мальчиком, пробуждался от кошмара, она именно так убаюкивала его. Гладила обе брови одновременно. Проводила большими пальцами до конца и снова начинала с центра. Когда он стал постарше, кошмары усилились настолько, что он вваливался в родительскую спальню и в полусне-полубреду засыпал у изножья кровати. Она закрывала его запасным одеялом, шептала молитвы и дула в лицо, прежде чем заснуть. Когда они просыпались утром, его уже не было. Сложенное одеяло оказывалось в шкафу.

Он качает головой, прикусывает щеку.

– Мать не обманешь. Ты пытаешься обмануть всех, но мать? Мать всегда знает.

Он улыбается:

– Ничего такого, ма. Даю слово.

– О, Ами! С тобой всегда что‐то происходит.

– Может, именно это делает жизнь интересной? – говорит он, пожимая плечами.

– Быть живым уже достаточно интересно. Не совершай ошибки, путая тоску с увлекательной жизнью.

Он стал слишком взрослым. Она уже не может догадаться, что его беспокоит. Но ее не покидает ощущение, что он встревожен. Она гладит его по волосам. Он закрывает глаза:

– Ма?

– Что?

– Как по‐твоему, я смогу перевестись?

– Конечно. Ты так много работал.

– Как по‐твоему, я смогу стать доктором?

Она замирает. Рука лежит на лбу сына.

– Ты этого хочешь?

Он открывает глаза:

– Ты сомневаешься?

– Нет. Я просто удивлена, что ты хочешь именно этого. Только сейчас видела, как ты писал в саду, и вспомнила слова Хадии, что ты хотел стать поэтом. Отец говорил с тобой?

Он качает головой. Ну вот, она сделала только хуже!

– Ты будешь прекрасным доктором, Ами.

Он и вполовину не работает так усердно, как Хадия. Начинает, потом бросает, легко сдается, если речь идет о том, что его не интересует.

– Тебе нравятся занятия?

Он пожимает плечами. Она прикусывает губу, дает себе обещание осторожнее выбирать слова. Придется поговорить с Рафиком. Попросить не давить на сына слишком сильно. Все же она рада, что он поделился с ней своими мыслями. Хотя Хадия была ее первым ребенком, а Худа была истинно верующей, она всегда инстинктивно чувствовала, что у нее с Амаром такое взаимопонимание, которого никогда не было с дочерьми. Если дочери не брали его в игру, именно она подхватывала Амара на руки и отвлекала прогулкой по саду. Рисовала классики на цементе и пела, пока он прыгал с квадрата на квадрат.

Однажды, когда дети были младше, она нашла его, шмыгавшего носом, после того, как девочки снова от него заперлись. Амар отказывался сказать ей, в чем дело, пока она не вытянула из него все. И тогда он сказал только: «Они не любят меня». Она так разозлилась, что ринулась наверх и стучала в запертую дверь, пока девочки не открыли. Схватила Хадию за руку, повела к себе, захлопнула дверь и встала на колени, так что их глаза оказались на одном уровне.

«Думаешь, обижать брата так уж забавно?» Она крепче сжала пальцы. Глаза Хадии широко открылись. «Сейчас вам весело, когда вы издеваетесь над ним. Когда вы оставляете его за дверью. Для вас это шутка, о которой вы скоро забудете. Может, и он забудет. Но ты его сестра. Твой долг – заботиться о нем. Если ты будешь плохо обращаться с ним, Худа тоже станет так делать». – «Он не умеет играть в наши игры. Он слишком маленький». – «Значит, играйте во что‐то другое». – «Это несправедливо». – «Когда‐нибудь шутка перестанет быть смешной. Если ты всегда будешь прогонять его, смеяться над ним, ранить его чувства, скоро перестанешь понимать, как можно обращаться с братом иначе, и это повлияет на то, каким он станет. На ваши отношения. На всю его жизнь и на остаток вашей. Понимаешь, Хадия? И чья будет в этом вина?» Хадия начинает плакать. Лейла отпускает ее. «Так чья вина?» – «Моя».