Место для памятника

— Не знаешь? — Андриан покачал головой. — Понимать — значит сочувствовать.

— Кому, лягушке?

— Да, лягушке. И зяблику. И дереву. Ты думаешь, прогресс — это универсам? Прогресс к тому направлен, чтобы заполнить пропасть между природой и человеком. До сих пор мы пропасть создавали, теперь начинаем заполнять ее, и это и есть начало прогресса. Понимать все живое, осознать наше родство со всем живым: с зябликом, с волком, с ольхой. Понимать — значит любить. В этом наше будущее. В этом, если хочешь, я вижу коммунистическую жизнь.

— Похоже на библейский рай.

— Примерно. Только не получим мы его в награду от господа бога, а придется устраивать самим.

V

На шоссе от свертыша донесся кислый запах мочевил. Выкопанные вдоль дороги ямы заполняла стоячая пенномутная вода. В ней мокли липы. Месяцами лежали они там на березовых плахах. Запах я узнал сразу. Мы остановились, и я спустился туда, где женщины снимали лыко с липовых стволов. Я смотрел, как они это делали, движения вспоминались, отгадывались, и я не заметил, как руки мои непроизвольно подхватили содранное лыко; ничего не объясняя, я понес лыко на подводу, чувствуя, что я уже когда-то это делал, вот так носил, кожа моя узнавала мыльную скользкость лычин, этого размокшего, разодранного луба.

Когда-нибудь изобретут способы оживлять детские воспоминания. Приложат электроды к вискам, включат поля — и в мозгу медленно, как на понтонах, начнут всплывать картины детства, голоса родных, их лица, слова, прикосновения. Я услышал бы, как пела мать, где-то здесь она ходила и пела. Голос у нее был сильный, чистый, помню, она упрекала отца: если б не его лесная жизнь, она могла стать певицей.

Способа этого еще нет. Надо самому каким-то образом стараться сдвинуть слежавшиеся пласты памяти, спуститься поглубже, в те годы, когда мы еще жили в Старой Руссе и мама была совсем молоденькой. Пожалуй, два или три места всего я и помню из всей скитальнической работы отца — Кислицы, Старую Руссу и, может, еще Рогавку. Видимо, там он работал подольше.

Река потекла вспять, холмы побежали вниз.

Обратная дорога не возбуждала воспоминаний.

Стоило ли ехать сюда, разрушать то немногое, что каким-то чудом я сохранил, пронес сквозь годы, фронты и всю нынешнюю жизнь, которая никак, ничем, совсем ничем не связана была с этими местами?

…А в лесу было тихо, жужжали, гудели мухи и еще какие-то насекомые. Березы не шелохнулись. Сперва — как войдешь в лес — прохладно, а потом и тут своя духота настигает. Лесная жара не то что полевая. В поле жара потная, с пыльцой. Здесь же, в лесу, доходишь, как в духовке.

Кто-то окорил березку. Испод у нее гладко-бордовый, с шелковым блеском, она и в изувеченности своей прекрасна.

Это даже не лес, а роща, белоколонная аркада среди клеверных полей.

Красиво — холмы, поля, вдали синий-синий, там-то уж, конечно, прохладный лес. Красиво, а не волнует, не томит, как в молодости. Знаю, что это прекрасно, но знаю это больше памятью молодых, мучительных до слез любований. И за то спасибо. Слава богу, что страдал от этой непередаваемой красы в молодости и теперь могу понимать и помнить разумом. Так с годами то, что было в сердце, переходит в ум. А ум этим не волнуется, он знает лишь, что это волнует.

Кислица — потому, что кругом много кислицы — «заячьей капусты». И сосняки называются кисличные, а есть еще брусничные, а есть черничные, есть багульниковые.

А кроме кислицы с ее тройчатыми листьями, в лесу всегда ландыш, золотая розга, другие травки, позабыл, как звать, но помню эти кожистые листья и вот эту — таволга, что ли, а это, кажется, росянка с волосяными листьями, куда мы сажали каких-нибудь козявок, и лист сворачивался, схватывая эту козявку.

Раньше много было дубов в здешних лесах. Варили желудевый кофе. Ель, дуб да липа, какой они дружной компанией росли, и лес этот был весело пахучий, шумный, от листвы мягкий.

Петр Великий строго-настрого запретил в здешних местах пустую порубку дуба. Велел его пользовать для кораблей. Но давно уж корабельные нужды изменились, и дубов почти не стало, как будто не для чего беречь их.

А ива, ива-то корзиночная, из которой плели и корзины, и мебель.

Еще заготовляли иву козью для кожевенных заводов. Корье в связках складывали под навесы у нашего дома — совершенно бесполезные некрасивые кипы, непригодные ни для игр, ни для каких забав.