Место, куда я вернусь

Только что я, стоя голый посреди комнаты, отдавал распоряжения, продиктованные страстью, а женщина в кровати, тоже голая, начала приоткрывать передо мной свою таинственную внутреннюю наготу, о которой я до этого не имел представления. Но с этим первым металлическим ударом часов нечто еще более сильное, чем страсть или испуг, — голос не просто внешнего мира, а самого Времени, по которому живет этот мир, — прервало наше лицедейство и сдернуло марионетку-Розеллу с кровати; и у меня промелькнула мысль, холодная, как дуновение ледяного ветра на потной коже, что и моя марионетка-«я» тоже может быть внезапно сорвана с места и брошена куда-то неизвестно зачем — как кузнечик, насаженный мальчишкой на крючок и летящий, вертясь в воздухе и дрыгая лапками, над темной водой.

Эта наша прерванная встреча произошла в четверг. График, предписанный нам обстоятельствами с математической точностью, предоставлял нам время в середине дня по понедельникам, средам и четвергам, когда Лоуфорд с двух до половины шестого вел занятия в университете, вторник же у меня отпадал из-за моего семинара, а пятница была отдана миссис Джонс-Толбот. Так что теперь, после этого металлического удара часов в четверг, мне предстояло ждать девяносто три часа, до двух часов дня в понедельник, — целая унылая пустыня, которую надо было как-то преодолеть. Или, скорее, космическая пустота, арена без зрителей, на которой я должен был снова и снова разыгрывать эту неоконченную сцену со всеми ее мгновениями злости, нездорового любопытства и отчаяния. Это было больше всего похоже на состояние, какое бывает после прерванного оргазма. Хотя каким оргазмом могла завершиться эта сцена между Розеллой и мной, я не знал.

В четверг вечером я попытался читать, потом лег в постель, но заснуть не смог. Я встал, оделся, походил по комнате, потом вышел на улицу, пошел по испещренной лунными пятнами лесной тропинке в сторону дома Каррингтонов и остановился на опушке, глядя на него. Его шиферная крыша отливала синевой ночного неба или ночной воды, стены в лунном свете были белыми, как кость, а сам дом, погруженный в сон, показался мне хранилищем полутора столетий истории, никем не записанной, и жизней множества людей, неизвестных мне даже по имени.

Стоя на темной лесной опушке, я смотрел и смотрел на дом по ту сторону мирного, залитого лунным светом луга. Помню, я подумал, что он немного похож на дом Бертонов там, в округе Клаксфорд, штат Алабама, который я однажды видел, сидя рядом с отцом в запряженной мулами повозке, с хрустом медленно катившейся по гравию большой дороги. Разглядывая тот дом, я размышлял, как он может выглядеть внутри, что может чувствовать человек, входя в него, что это за люди, которым милостью Божьей позволено входить в такие дома. И тут мой отец, видя, что я не свожу глаз с дома на холме, сказал: «Это старик Бертон — его дом». Он сплюнул, и длинная струя слюны, янтарной от табачного сока, угодила точно в круп ближайшего мула, расплескавшись блестящими каплями по жесткой шерсти. Потом отец надвинул еще ниже на лоб свою старую черную фетровую шляпу и, злыми глазами глядя из-под нее, словно из засады, на белый сверкающий гравий дороги, на протяжении нескольких миль не сказал больше ни слова.

Теперь, разглядывая этот погруженный в сон дом в Теннесси, я подумал, насколько естественно было бы, если бы Розелла Хардкасл, так и не став Розеллой Каррингтон, лежала в эту самую минуту в спальне на втором этаже дома в Алабаме рядом с человеком по фамилии Бертон. Эта воображаемая картина не вызвала у меня чувства утраты или ревности, такой естественной она мне показалась, так это было бы в порядке вещей. Если я при этом что-то и ощутил, то всего лишь стоическую покорность судьбе, какую должен ощущать — какую ощущает, могу я теперь сказать, — человек на склоне лет, размышляя о незыблемости мирового порядка, о неотвратимости его законов и вспоминая слова Вергилия, выражающие всю печаль бытия, — «lacrimae rerum», «слезы вещей».

Глядя на дом по ту сторону залитого лунным светом луга, я испытывал, пожалуй, даже легкое сожаление от того, что Розелла Хардкасл не лежит сейчас в том, другом доме, далеко отсюда. Тогда мне не пришлось бы стоять здесь, на темной опушке леса, глядя на это здание.

Но я стоял здесь, и через мгновение все встало на свои места. Розелла Хардкасл на самом деле лежала вон там, в этом доме, рядом с Лоуфордом Каррингтоном, в их спальне, которую я даже не мог себе представить, но все же, одолеваемый болью и злостью, пытался это сделать, чтобы в полной мере испытать эту боль и эту злость, и изо всех сил старался мысленно увидеть ее спящей.

И вдруг я осознал, что никогда не видел ее спящей.

Как спит воплощенная мечта? Но она уже не была воплощенной мечтой, она была реальностью. Ревность сделала ее реальной.