Место, куда я вернусь

— Знаешь, — сказала она, — он был настоящий мужчина — понимаешь, что я хочу сказать?

— Думаю, что понимаю, — ответил я рассеянно.

— И относился ко мне как-то по-отечески, что ли… ну, покровительственно. И знаешь… Ну, рядом со мной никогда не было никого, кто бы обо мне заботился, как отец… Дядя делал только то, что велела ему тетка. И это было довольно приятно — чувствовать, что кто-то тебя ценит, кто-то сильный, кто много чего знает… Ох, неужели ты не понимаешь, что значит быть одинокой в этом мире? Что значит быть ничьей?

И тут, как и в тот декабрьский день в доме миссис Джонс-Толбот, она рассказала, что Батлер разбогател только тогда, когда был уже в годах, и всячески старался наверстать упущенное, делать все как принято, у него рядом с кроватью всегда лежал словарь. Ему мало было держать скаковых лошадей и выигрывать призы — он еще хотел быть чертовски хорошим наездником и держал у себя специального учителя верховой езды. Он очень заботился о себе, хотел как можно дольше оставаться молодым — гимнастика, диета, массажист каждое утро.

Но хоть он и был добр и относился к ней по-отечески, он хотел еще и быть своим парнем, заставить всех забыть об этих потерянных им годах, и постоянно окружал себя молодежью. Она говорила, конечно, о гостях: всех остальных Батлер принимал только у себя в офисе — отдельном крыле дома со своим входом. Розелла видела их только изредка.

Молодежь, приходившая к ним, была стильной — кажется, она сказала «шикарной». Один окончил Принстон: «Как Честер Бертон, — сказала она, — и никому не позволял об этом забыть». Один был англичанин, служил там раньше в армии и играл в поло. Еще один был из Голливуда — продюсер, который выпустил один фильм и вечно собирался выпускать следующий.

— О, мне все это казалось замечательным, — сказала она. — Я думала, что это и есть настоящая жизнь, настоящий мир. Ведь что я знала до этого? Только Дагтон и Таскалузу, где училась в университете, ну и кино — а здесь все было, как в кино, все хорошо одеты, и всегда под рукой незаметные слуги, которые подают все, что захочешь. Только вот…

Она запнулась.

— Только что? — спросил я ее после паузы. Я слышал ее медленное, трудное дыхание.

— Только вот когда он показывал фильмы…

Я ждал, прислушиваясь к ее дыханию. Потом спросил:

— Ты хочешь сказать — порнофильмы?

— Они были мне отвратительны! — выпалила она и добавила: — При этом никаких слуг не бывало.

Но все было, по ее словам, вполне прилично. После фильма зажигался неяркий свет, все немного выпивали, наливая себе сами, потому что слуг не было, болтали, иногда кто-нибудь рассказывал умеренно непристойный и действительно смешной анекдот, а потом отправлялись прогуляться по парку или расходились по своим комнатам — казалось даже, что они считают себя выше этих фильмов, что это просто случайность. Как будто они из совсем другого мира. Все было очень прилично.

Даже в ту ночь, когда кто-то после кино предложил сыграть в «Фанни Хилл» [25], и из темноты, потому что свет еще не зажгли, раздался голос англичанина: «В самом деле, Батти, старина, давай, а?»

— Я сидела рядом с Батлером, и он держал меня за руку — во время фильмов он больше ничего не делал, хотя другие втихомолку делали кое-что еще, — и я почувствовала, как он весь напрягся. У него на лбу появилась резкая вертикальная морщина, как всегда, когда он начинал злиться и старался сдержаться.

Но тут англичанин сказал: «Давай, Батти, мы же все здесь свои».

— Вот это и заставило его решиться, — сказала Розелла. — Что здесь все свои. Он судорожно сглотнул и сказал: «Ну ладно», — и кто-то крикнул: «Браво, старина Батти!»

Розелла не знала точно, что это будет за игра, но книга в ее студенческом общежитии в Таскалузе ходила по рукам, и иногда девушки, собравшись, читали ее вслух, так что она вполне могла догадаться, о чем речь, и ее догадка оказалась правильной. Колоду карт — карт для бриджа, ровно столько, сколько игроков, — разделили пополам и положили на стол — одна кучка для мужчин, другая для женщин. Фант выпал на туза пик и даму червей. Мужчина, которому достался туз, предъявил его, и одна из женщин, встав, в напускном отчаянии покачала головой, жалобно сказала: «О горе мне, горе, что скажет моя мамочка?», и все расхохотались.

Мужчина подошел к ней и галантно поцеловал ей руку. В зале было почти совсем темно. В тот раз сыграли только один круг, и тот, кто выкладывал карты, положил в каждую кучку на одну карту меньше, чем было присутствующих: Батлеру и его молодой жене, девушке только что из колледжа, карту не предлагали.

На этом месте я ее перебил.

— Но все идет своим чередом, — сказал я, — и наступил вечер, когда тянуть карту предложили и Батлеру, и я могу спорить, что он не отказался. Могу спорить, что он вспомнил, как кто-то крикнул: «Браво, старина Батти», — и осторожно, стараясь не смотреть на тебя, вытянул карту. Верно?

После паузы голос рядом со мной произнес:

— Да. И когда он это сделал, я думала, что умру. А потом карты протянули мне.

— И Батлер отвел взгляд, верно?

— Да.

— И ты вытянула карту?