Место, куда я вернусь

И когда Розелла это говорила, я представил себе, как Мария стоит в нашвиллском аэропорту — в строгом темном пальто и темной шляпке, со скромной, но дорогой сумкой у ног, с таким же непроницаемым лицом, похожим на маску, с каким она подъезжала к барьеру. Как она стоит там одна.

Все это Розелла рассказала мне однажды под вечер несколько недель спустя, как будто повинуясь какому-то непреодолимому побуждению, полусидя в изголовье кровати и подтянув простыню так, что она едва прикрывала соски. Выбившаяся прядь волос прилипла к ее влажной от пота щеке, а в воздухе полутемной комнаты висел чуть сладковатый запах наших страстных объятий.

Когда она умолкла, я ничего не сказал. Она бросила на меня грустный взгляд.

— Ты думаешь, что я вру, — сказала она наконец.

— Я ничего не думаю.

— Я не виню тебя, если ты так думаешь, — сказала она. — Все это выглядит так, будто я уговорила ее убраться из города, а потом помчалась прямо сюда, на ходу скидывая одежду.

— Я ничего не думаю, — повторил я.

— Но это было не так, — сказала она. — Мария про тебя ничего не говорила. Она просто сказала, что хочет попробовать уехать на некоторое время — посмотреть, сможет ли она это сделать. Она мне говорила, наверное, раз сто — что надо только заставить себя это сделать. Говорила задолго до того, как вообще увидела тебя. Но ты… Ты даже не знаешь, о чем идет речь…

— Ты забыла, что я читал ее письмо, — сказал я.

— Лучше бы я его не читала! — воскликнула она. Потом, немного погодя: — Я думала, так вам обоим будет хорошо. Я думала, вы станете хорошей парой. Просто прекрасной. Думала, вы подходите друг к другу. А когда она заговорила об отъезде, я решила, что просто ничего не получилось, что между вами произошло нечто скверное. В тот самый вечер. И что поэтому она должна бежать, поскольку не может больше здесь оставаться. — И еще потом: — Ты должен этому поверить.

Я ничего не ответил, и она вдруг прижалась ко мне, глядя мне в лицо.

— Я сама должна этому поверить, — сказала она. — Ох, должна…

Мне нечего было ответить.

— Понимаешь, я думала… — начала она снова и остановилась. — Ох, я не знаю, что я думала! Я ничего не думала. Просто все так случилось, и я вдруг, сама не знаю как, оказалась, прямо в шубе, на этой кровати.

Она откинулась на подушки.

Полежав недолго, она что-то сказала — так тихо, что я не расслышал.

— Что?

— Если бы она не уехала… — повторила она почти шепотом, словно говоря сама с собой. — Если бы она не уехала, я бы никогда не пришла сюда. И сейчас не была бы здесь.

Она лежала рядом, и мне было слышно ее дыхание. Я старался не думать о том, что она сказала.

Потом она сказала еще что-то, еще тише.

— Что ты сказала? — переспросил я.

— Трахни меня, — прошептала она. — Ради Бога, скорее. Вот что я сказала.

Когда я в тот день сказал Розелле, что ничего не думаю, это не означало, будто я не думаю, что она говорит правду. Когда я сказал, что ничего не думаю, я говорил совершенно искренне. Я ничего не думал по одной простой причине: я думал — пусть это звучит парадоксом, — что думай не думай, ничего не изменится. И если я чувствовал себя скверно, то не из-за желания, чтобы все было иначе. Больше того, я не мог себе представить, как все могло бы быть иначе. Прошлое и будущее, все ценности и личные счеты, все обиды и угрызения совести остались где-то в другом мире, далеко от того полутемного убежища вне времени, в котором я укрылся. И за несколько недель до этого, после письма от Марии и второго посещения Розеллы, когда посреди ночи я, встав с кровати, босиком расхаживал по холодному дому, образ Марии вовсе не стоял у меня перед глазами.

Собственно говоря, ничего не стояло у меня перед глазами, и ни одной мысли не было у меня в голове. Понемногу я припомнил, что видел во сне перед тем, как проснулся: это был какой-то путаный сон, в котором не фигурировали ни Розелла, ни Мария. Там была ночь и могила посреди прерии, на нее падал снег, а вокруг стояло множество людей. Я знал, что все это люди, с которыми я был знаком в детстве или позже, хотя даже под страхом смерти не мог бы припомнить ни одного имени, и там были даже люди, которых я мельком встречал на улице или на автовокзале ночью в незнакомом городе, может быть, даже в Италии во время войны, и все они стояли и молча плакали, и снег падал на их обнаженные головы. А я не мог плакать. Они с состраданием спрашивали меня, почему я не плачу. Меня в этом сне мучило то, что я не могу плакать, и я попытался объяснить им, что хочу плакать, но не могу. Губы у меня шевелились, но как-то онемело, словно после укола новокаина у зубного врача, и я не мог издать ни звука, как ни старался. И от этих бесплодных стараний заговорить я проснулся.