Место, куда я вернусь

Где-нибудь подальше от Юга, написал я. Может быть, в Южной Африке — ха-ха! — или на южной окраине Чикаго, но не в южных штатах. От Нашвилла есть лекарство — нужно просто находиться от него в тысяче миль. Еще ему может помочь хорошее землетрясение, если только быть от него где-нибудь подальше и прочитать об этом на следующее утро в газете. Я написал, чтобы ее рассмешить, — знал, что она рассмеется и прочитает это место вслух Перку Симсу. И чтобы доставить ей удовольствие, признав, что сделал ошибку, когда вообще приехал сюда. Чтобы задобрить ее и подготовить к предстоящему удару. Когда для этого настанет время.

Тут я стал размышлять о том, что такое Нашвилл на самом деле, потому что только сейчас понял, что не имею об этом ни малейшего представления. Что я о нем знал? Я хладнокровно задал себе вопрос: какой была бы здесь моя жизнь — и каким показался бы мне Нашвилл, — если бы Розелла не встретилась когда-то с Лоуфордом Каррингтоном, этим истинным воплощением Нашвилла? Тогда я не знал бы Марии Мак-Иннис. И Када Кадворта, объявившего себя побочным продуктом истории и ее отбросом. И миссис Джонс-Толбот, с ее лошадьми, ее идеальным итальянским произношением и ее домом, который она назвала своим аллегорическим капризом. И никого из всех, кого я знал теперь.

Не знал бы я — или, выражаясь по-библейски, не познал бы — и Розеллу Хардкасл.

Я попытался представить себе, как все могло бы быть. Я бы работал допоздна у себя в гостиничном номере или в маленькой квартире. К этому времени я бы уже заканчивал очередную статью. («О чем?» — подумал я.) Я бы водил в кино какую-нибудь аспирантку или, может быть, преподавательницу. Я бы завел себе друга на факультете. Настоящего друга, поправился я, какого у меня никогда не было. Мы бы с ним обменивались мыслями. Со временем я бы рассказал ему про свое детство. Потом, позже, — про Агнес и как она теперь лежит на кладбище в Южной Дакоте. Я начал бы проявлять интерес к своим студентам. К какому-нибудь парню с гор, который постоянно крутил бы что-нибудь в своих сильных руках, как будто хотел разорвать, и просил бы только дать ему немного времени, он обязательно все осилит, он может все что угодно выучить, дайте ему только немного времени, чтобы он мог взяться как следует, и его сильные руки при этом что-нибудь крутили бы и мяли. Или к какой-нибудь девушке с хлопковой плантации в штате Миссисипи, с некрасивым лицом и серыми мечтательными глазами, которые загорались бы радостью, когда ей удавалось бы уловить ритм стихотворной строки.

Я мог бы прожить в Нашвилле лет пять. До выхода своей следующей книги, до тех пор, пока мне не предложат лучше оплачиваемое место с меньшей учебной нагрузкой в каком-нибудь университете рангом повыше с обширной научной библиотекой, и это был бы мой следующий шаг вперед. («Откуда? И куда? — спросил я себя. — И зачем?»)

Нет, я мог бы остаться здесь, жениться на какой-нибудь профессорше или на симпатичной, чисто отмытой медсестре с медицинского факультета, завести пару детей, прочно войти в здешнее общество, иметь длинный список научных трудов, хорошее имя в своей области — пусть не выдающееся, но достаточное, чтобы считаться здесь важной фигурой, — облысеть, потолстеть и, может быть, начать выпивать чуть больше, чем следует.

Когда мои размышления дошли до этой точки, я отправился на кухню и налил себе выпить. Мне пришло в голову, что на самом деле я думал вовсе не о Нашвилле. А о чем я думал на самом деле? Я стоял со стаканом в руке у холодильника, который тихо жужжал, как иногда начинает жужжать в голове. И в его жужжании слышался вопрос: «О чем я думаю?»

И я мысленно ответил: «О самом себе».

И я сказал: «Я думаю о самом себе — каким бы я был, если бы не существовало Розеллы Хардкасл».

Но она существовала, она лежала там в белом доме за лесом, по ту сторону луга, и мне стоило больших трудов удерживаться, чтобы не выйти из кухни в темноту, не перелезть через перелаз, не пройти по лесной тропинке, чтобы стоять — как стоял я много ночей назад — в тени деревьев, глядя на дом по ту сторону луга, где лежит она.

На следующий день, около полудня, она позвонила. Торопливо, приглушенным голосом она сказала, что сейчас не может говорить. Чтобы я вышел из дома и шел через лес — нет, самым длинным путем, через глушь, а она пойдет мне навстречу, как только сможет, и чтобы я ждал ее где-нибудь на полпути.

В три часа я вступил в лес, лежавший к западу от моего дома, и отправился в долгий обходной путь. Было пасмурно, начинал моросить дождь, температура падала — очередная выходка этой паршивой запоздавшей весны. Я бесшумно шагал по мягкой земле, кутаясь в старый черный дождевик. Слышно было, как капли падают на только что распустившиеся листочки: здесь лес был лиственный. Примерно на полпути я обнаружил сбоку от тропинки нечто вроде лощины под вздыбленным, заросшим лишайниками выходом известняка; вход в лощину был почти не виден за густой порослью орешника. Я остановился и стал ждать.