Место, куда я вернусь

Но она на меня даже не смотрела. Она не глядя поднимала руку, чтобы обнять меня за плечи, — ее рука находила меня так же безошибочно, как рука слепого находит что-нибудь на ощупь в хорошо знакомой ему комнате, — и небольшая, но очень сильная рука, загрубевшая от работы, обняв меня, прижимала к себе, и мне казалось, что это будет длиться вечно.

Но это, конечно, длиться вечно не могло. Рано или поздно ей приходилось вставать со стула и ложиться спать, потому что приближался завтрашний день со своими делами и заботами — надо было подоить корову, приготовить завтрак, принести воды. Странно, но я совершенно не помню, как это кончалось и даже кончалось ли вообще, — помню только, как она сидит с застывшим взглядом, обняв меня за плечи своей сильной рукой и прижимая к себе, а я стараюсь дышать как можно тише, и керосина в лампе остается все меньше — мне кажется, что я так и вижу сквозь стекло, как он понемногу убывает, — и ночь за стенами дома становится все огромнее и огромнее и давит все сильнее, если дело происходит зимой, а если летом, то слышно нескончаемое жужжание насекомых.

Вот это ощущение — как я стою, стараясь дышать неестественно тихо, а зимняя ночь становится все огромнее, или в летней ночи слышно нескончаемое жужжание насекомых, и я все жду чего-то — это ощущение ожидания чего-то я и пытаюсь сейчас описать. Но ожидания чего? Этого я не могу передать — так иногда бывает в жизни и так было в моей жизни в то время, о котором я собираюсь рассказать. Когда как будто что-то происходит и никак не кончается, и ты как будто вне того, что происходит, и в то же время внутри, и то, что происходит, — это, в сущности, ты сам и есть. И пока не поймешь, что это разные вещи и в то же самое время одно и то же, — не сможешь понять, что такое жизнь. В этом я твердо убежден.

Но как я узнал, что мой отец держался за свой член, когда Ангел Смерти нагнулся, чтобы выдернуть его из бурлящего человеческого водоворота?

Меня прогнали из спальни, где лежало тело, чтобы я не болтался у теток под ногами, и я, выйдя на улицу, подошел к кучке мужчин, собравшейся под китайским ясенем посреди пятачка утоптанной красной глины, испещренного белыми пятнами куриного помета, — этот пятачок заменял нам газон перед домом. Там было тихо, как в церкви, — утро было воскресное, да к тому же в доме лежал покойник, и большинство их собиралось потом на церковную службу. Кое-кто был уже одет по-воскресному — в черные или темно-синие шерстяные костюмы и рубашки с накрахмаленным стоячим воротничком до самого подбородка, и все безропотно обливались потом, за исключением, конечно, тех, у кого не было черного или темно-синего шерстяного костюма, — на них были тщательно выстиранные и отглаженные комбинезоны блекло-голубого цвета, и у некоторых от пуговицы, на которой держалась левая лямка комбинезона, шла золотая цепочка, другой конец которой скрывался в нагрудном кармане, где, как предполагалось, лежали золотые часы, хотя чаще всего это были самые простые часы ценой в доллар. Мужчины тихо переговаривались, а в паузах между их высказываниями — это самое подходящее слово для такого торжественного случая — наступала такая тишина, что можно было услышать, как трещит время от времени упавший плодик китайского ясеня под чьим-то каблуком, если в том месте, где он лежал, земля была настолько утоптана, что он не мог в нее вдавиться. Больше того, поскольку говорил главным образом мистер Татвейлер, все старались помалкивать — отчасти из-за того, что после операции на горле он мог говорить только скрежещущим шепотом, и, чтобы расслышать, что он говорит, приходилось напрягать слух, а отчасти из-за того, что он был самый процветающий фермер в нашем приходе, а в нашем приходе это означало, что он был единственный, чья жизнь не проходила в постоянной жестокой борьбе — не только со взносами по закладной, но и с призраком голодной смерти.

Мистер Татвейлер был очень высок и худ, его необыкновенно длинная тощая шея, точь-в-точь как у ощипанного петуха, далеко высовывалась из старомодного крахмального воротничка с отогнутыми уголками и золотой запонкой вместо галстука, и я как раз смотрел на его прыгающий острый кадык, когда он сказал, что нашел тело моего отца посреди дороги и что отец все еще держался за свой член мертвой хваткой — так он и выразился, хотя и без всякого намерения сострить. Никто и не воспринял это как остроту, и после паузы, во время которой все переваривали его сообщение, чей-то голос произнес:

— Сдается мне, что Франту Тьюксбери больше и держаться-то было не за что.

Наступила тишина, потом еще кто-то сказал:

— Ну, хоть за него подержаться, если больше не за что.

Тишина, потом еще кто-то:

— А Франт — он уж поработал им на славу.

Еще кто-то:

— Это все его бабы.

Еще кто-то:

— И пьянки.

Еще кто-то:

— Когда не пьянки, так бабы. Такой уж был человек.

Еще кто-то:

— Только и делал, что пил и гонялся за юбками по всему округу. Это же надо придумать — посреди ночи баловаться со своей елдой на большой дороге, вот и добаловался.