Место, куда я вернусь

Розелла оказалась права. Возвращаясь после четвертого прыжка, миссис Джонс-Толбот направила коня прямо на глухой барьер, пронеслась над ним, и в следующее мгновение — Розелла, подавшись вперед, крикнула: «Смотри! Смотри!» — рослый серый конь взлетел над барьером-змейкой. Казалось, он парит в воздухе без всяких усилий, словно в невесомости, как будто тайная сила переливалась в него из прижатых к его бокам коленей привставшей в седле всадницы. Мы видели ее напряженное лицо, слегка приподнятое, со сверкающими глазами и чуть приоткрытым в радостном возбуждении ртом, но притом со странно спокойным выражением. Какое-то мгновение они четко вырисовывались на фоне неба, потом послышался тяжелый удар копыт о землю, во все стороны полетели комья, и они уже неслись дальше, к овечьему загону и канаве с водой.

И снова я увидел эту безупречную согласованность движений, плавную мощь и медленный полет, похожий на сон, когда и конь, и всадница, казалось, парят в воздухе вне времени и пространства.

— Уф-ф! — воскликнула Розелла, переводя дыхание. — Каково, а?

— Да-а, — произнес я, хотя в силу своей неопытности вряд ли мог заметить все то, что видела она.

— Знаешь, тетя Ди — просто чудо! — сказала она с тем искренним, щедрым воодушевлением, которое иногда у нее прорывалось.

Она не сводила глаз с всадницы и ее рослого коня, медленно удалявшихся от нас к дальнему краю луга.

— Я не только о прыжках, — добавила она, все еще глядя им вслед. — Она такая… Такая… Она вся в том, что делает. Что бы она ни делала, она отдается этому целиком. Всей душой. Ну, как бы…

Конь и всадница скрылись из вида за овечьим загоном.

— …Как бы от чистого сердца, — закончила она и умолкла, как будто ожидая подтверждения. — Правда ведь?

Я вспомнил лицо всадницы в высшей точке ее полета, вырисовывавшееся на фоне неба.

— Да, — сказал я.

Некоторое время мы сидели молча. В дальнем конце луга снова показалась миссис Джонс-Толбот, и Розелла снова не сводила с нее глаз.

— Если бы мне надо было выбрать, на кого я хочу быть похожей, — произнесла она задумчиво, — то думаю, что выбрала бы ее.

Она все еще смотрела вдаль. Потом вдруг встала.

А я остался сидеть, размышляя о том, что бы такое Мария могла рассказать мне о своей матери. Потом — почему Розелла не хочет мне этого сказать. Потом — почему, хотя все так много говорят о Марии, никто даже намеком не обмолвился, что ей есть что рассказать. Почему все в Нашвилле ждут, когда Мария мне что-то расскажет. Почему все они, как и Розелла, считают, что Мария должна рассказать мне что-то сама.

И в то же время я думал о том, что будь я проклят, если стану выведывать и разнюхивать. Пусть она расскажет это мне, когда сочтет нужным, что бы это там ни было, да и кому вообще это интересно? Уж во всяком случае, не мне. И в это мгновение я ощутил ту же грусть, ту же жалость, почти нежность, что и тогда, когда незадолго перед этим увидел, как ее лицо превратилось в белую безжизненную маску и губы сжались в белый заживший шрам.

А Розелла стояла рядом со мной и что-то говорила.

— Ах, прости, — сказал я. — Что ты сказала?

— Вот старый дурак, — ответила она, усмехаясь. — Ты что, никогда не слушаешь, что я говорю? Я сказала, что тетя Ди — тот человек, на которого я больше всего хотела бы быть похожей.

— Это я слышал. А что ты сказала только что?

— Что каждому, наверное, все равно приходится мириться с тем, какой он есть.

Однажды, еще в июне, когда я в середине дня на попутных машинах добрался из Блэкуэллского колледжа до Дагтона, чтобы повидаться с матерью перед тем, как устраиваться на лето на работу, я увидел на Джонквил-стрит несколько мальчишек, лет девяти — одиннадцати, которые сидели на потрескавшемся асфальтовом тротуаре под кленом, дававшим немного тени, и играли в карты. Я остановился и стал смотреть. Карты были сильно потрепанные — наверное, остатки от двух или трех старых колод, потому что я заметил несколько пар одинаковых, — и мальчики с лихорадочным вниманием разглядывали карты у себя в руках. Перед каждым на потрескавшемся асфальте лежало по кучке жестяных крышечек от кока-колы. Один из них выставил крышечку и сказал:

— Ставлю доллар.

Ставки росли с головокружительной быстротой, пока один не сказал:

— Готово!

Все открыли свои карты.

— У меня больше картинок! — крикнул один.

— Нет, у меня больше! — крикнул другой.

— Нет, у меня! — крикнул третий, и началась свалка вокруг кучки крышечек, лежавшей посередине.

— Во что это вы играете? — спросил я.

Их грязные физиономии, уже почти мальчишеские, но с глазами, еще по-младенчески широко раскрытыми, повернулись ко мне, все в пятнах солнечного света, пробивавшегося сквозь листву клена.

— В покер, — важно ответил один и сплюнул на мостовую.

— Эй, мистер, — сказал другой, не желая отстать, — ты чё, ничего не понимаешь, что ли? Это покер.