Место под солнцем

Морщась от нестерпимой вони, Сиволап заглянул в детский теремок, пригнулся, зажал нос, вошел. Да, из маленького круглого окошка отлично просматривается то место, где должен был стоять киллер. Даже при полной темноте можно разглядеть силуэт, профиль. А полной темноты в московских дворах не бывает.

Внутри домика были прибиты к стенам две доски – низенькие скамеечки. Артем присел на корточки и, сам не зная зачем, посветил зажигалкой. Под одной из скамеек, в углу, лежал газетный сверток. Сиволап поддел его ногой. Это оказался смеситель, небольшой, никелированный, почти новый. Он был тщательно завернут в несколько слоев газеты. Вот он, бомжовский тайник, Борискина заначка.

Артем вдруг представил себе, как в полночь шарил хитрый бомж у забора, потом залез в сказочный теремок, припрятать ценную находку от грозного ока сожительницы Сивки. Мог он заметить человека во дворе? Запросто.

А потом, пока возился в домике, в вонючей темноте, выглянул случайно в круглое окошко под крышей. Отличный наблюдательный пункт. Просматривается не только место у акаций, где стоял киллер, но и кусок площадки перед подъездом, и сам подъезд. Артем все это представил себе так живо, так ясно, что даже под ложечкой засосало от предчувствия шикарного эксклюзива.

Сиволап припал к круглому окошку, забыл о вони, о том, что успел вляпаться ногой в новом замшевом ботинке в кучу дерьма, которую кто-то наложил прямо посерединке сказочного домика. Он увидел, как подъехала машина. Белый «Форд» балерины Орловой. И в первый момент даже не сообразил, что она и правда подъехала, ловко вписалась между вишневым джипом и бежевой «Волгой».

Орлова вышла из машины и направилась к подъезду. Опомнившись, Артем выскочил из домика, в три прыжка настиг балерину, влетел на ступеньки.

– Екатерина Филипповна! Два слова! Я ничего не записываю! Только два слова, для меня лично! Скажите, вы кого-нибудь подозреваете?..

Орлова взглянула на него холодными карими глазами, шагнула в подъезд и захлопнула дверь у него перед носом. Щелкнул кодовый замок. Сиволап остался стоять на крыльце.

* * *

– Феликс Эдуардович? Вы?

– Да, Оленька, я. Не удивляйся и дай мне войти. Оля отступила, пропуская Гришечкина в квартиру. Он быстро захлопнул за собой дверь.

– Оля! Кто там еще пришел? – послышался голос Иветты Тихоновны из комнаты. – Это ко мне?

– Нет, бабушка. Это не к тебе. – Гришечкин огляделся. Господи, какая нищета! Какая страшная, безнадежная нищета… – Зачем вы пришли? – спросила Оля, не поднимая глаз.

– Давай пройдем куда-нибудь. Мне надо с тобой поговорить.

Оля провела его на кухню, молча уселась на табуретку. Она прятала глаза, избегала его взгляда. Она никого не хотела сейчас видеть, и меньше всего – Феликса Гришечкина. С нее довольно было на сегодня беседы с этим вежливым майором. Больше всего на свете ей хотелось остаться одной.

– Как ты себя чувствуешь? – Он притронулся пухлыми влажными пальцами к ее руке.

Оля отдернула руку, словно ее ударило током, и ничего не ответила, продолжала сидеть молча, уставившись в одну точку.

– Оленька, где пистолет? – спросил Гришечкин.

– В ящике, – эхом отозвалась она.

– Отдай его мне, Пожалуйста.

– Зачем?

– Его надо выбросить. Он не должен находиться в твоем доме. К тебе могут прийти с обыском.

– Из милиции? Они уже приходили.

– Как? Когда? – выдохнул Гришечкин и почувствовал, как взмокла рубашка под пиджаком.

– Только что.

Он немного перевел дух. Значит, обыска еще не было.

– Оля, это очень важно. Скажи мне, кто именно приходил, сколько их было, о чем с тобой говорили?

– Майор. Фамилию не помню.

– Кузьменко?

– Да, кажется. Он показал удостоверение, я запомнила, что майор.

– Он был один?

– Да. Он дал мне подписать вот это, – она протянула повестку.

– Это ничего, Оленька. Ничего страшного. Ты только держись, девочка. Я знаю, как тебе сейчас тяжело, но ты держись. И слушайся меня. Кроме меня, тебе сейчас никто не поможет. Ты это понимаешь?

– Мне ничего не нужно.

Она едва ворочала языком. Если бы он знал ее недостаточно хорошо, то подумал бы, что она под наркотиком. Но какие могут быть наркотики? Девочка в шоке, в тяжелом шоке. Он пытался найти правильный тон, готовился к этому разговору уже два дня. Слишком долго готовился. Надо действовать, пока не поздно.

– Они тебя спрашивали, где ты была в ту ночь?

– Да.

– И что ты ответила?

– Я сказала, что с работы поехала домой.

– Умница, – слабо улыбнулся Гришечкин. Значит, не так все страшно. Шок не настолько глубокий, если она сообразила, что нельзя говорить правду. Все поправимо. Все будет хорошо.

– Идите домой, Феликс Эдуардович. Мне надо побыть одной, – голос ее зазвучал немного уверенней, – завтра похороны, и я должна быть готова.

– Да, я понимаю. Я сейчас уйду. Только отдай мне пистолет.

Ни слова не говоря, она встала, вышла в комнату. Оттуда послышалось сердитое ворчание старухи, звук выдвигаемого ящика. Через минуту она вернулась, держа в руках небольшую плоскую шкатулку, оплетенную золотистой соломкой. Гришечкин открыл ее, заглянул внутрь и тут же закрыл, убрал в свой кожаный кейс, который стоял у его ног, прислоненный к табуретке.