Место под солнцем

— Да уж, лучшая… Сегодня открыла форточку, я говорю: Оля, меня знобит. А она отвечает, мол, душно у нас, нельзя жить в такой духоте. А меня все время знобит. Знаешь, деточка, прямо как будто холодной водой кто-то обливает, это, наверное, тоже нервы… Ох, какие вкусные конфетки! Где ты купила такие конфеты? Дай-ка мне очки, я хочу рассмотреть коробку. Они на Олином столе. Нет, не в ящике, сверху… Сквозь тонкую стенку было слышно, как Маргоша открывает и закрывает ящик письменного стола.

— А бананы теперь почем? — спросила Иветта Тихоновна с набитым ртом.

Оля не стала прислушиваться к разговору, вытерла грязный после бабушкиного завтрака стол, поставила чайник, достала из буфета старую медную джезву. Прежде чем варить в ней кофе, надо вымыть, снаружи и внутри толстый слой пыли. Сама Оля кофе почти не пила, не покупала. Дорого.

Наконец Маргоша вышла из комнаты, уселась на табуретку в кухне и выразительно закатила глаза.

— Да… Коробку шоколада смела в минуту. Ей плохо не станет?

— Ей всегда плохо, — пожала плечами Ольга.

— Может, все-таки положишь ее в больницу? Так невозможно жить. Ты посмотри на себя, бледная, синяки под глазами.

— На хорошую больницу у меня денег нет, — сказала Ольга, выключая огонь под джезвой, — а в обычную психушку — это все равно что на помойку. Не могу.

— А себя на помойку в двадцать три года не жалко? — Маргоша нервно передернула плечами и закурила.

Ольга молча достала старую фарфоровую пепельницу, оставшуюся еще от родителей. Сама она никогда не курила, и пепельница стояла в буфете.

— Когда ты в последний раз виделась с Глебом? — спросила Маргоша.

— С Глебом у меня все, — ответила Оля, не поворачивая головы.

— Давно? — Маргоша удивленно подняла брови.

— Мы расстались пять дней назад.

— Поссорились?

— Нет. Расстались. И давай не будем об этом. Маргоша молчала, наблюдая, как Оля разливает кофе по некрасивым дешевым чашкам.

— Оля! — послышался голос Иветты Тихоновны из комнаты. — Зайди ко мне на минуту!

— Прости, я сейчас, — пробормотала Ольга и кинулась к бабушке.

Оставшись одна, Маргоша глотнула кофе, подошла с чашкой и с сигаретой к окну. На улице шел дождь. Оля вернулась, молча села за стол.

— Ну что? — сочувственно спросила Маргоша.

— Да ничего, как всегда. Скучно ей. Пожаловалась, что в ноге стреляет.

— Оль, ты как себя чувствуешь? — внезапно спросила Маргоша.

— Нормально, — пожала плечами Ольга, — а почему ты вдруг спрашиваешь?

Маргоша поставила чашку на стол, положила дымящуюся сигарету в пепельницу, подошла к Ольге совсем близко и внимательно посмотрела ей в глаза.

— Значит, ты решила порвать с Глебом?

— Я же просила, не надо об этом, — Ольга поморщилась, как от внезапной боли.

— Но ведь ты его любишь, — Маргоша печально покачала головой, — ведь это первая твоя любовь.

— Он женат.

— Ну и что?

— Ничего. Я не хочу это обсуждать. Все кончилось.

— Да, Оленька. Все кончилось. Мне очень трудно сказать тебе об этом, я тяну время, но никуда не денешься. — Маргоша глубоко вздохнула и произнесла:

— Глеба убили. Три дня назад.

— Как это?

Глаза Ольги стали огромными, рука, державшая чашку, задрожала. Маргоша едва успела отскочить. Горячий кофе едва не пролился на светло-бежевые Маргошины джинсы.

— В него выстрелили ночью из кустов, во дворе. Они с женой возвращались из театра, с премьеры.

Лицо Ольги стало белым, Маргоша даже испугалась: сейчас хлопнется в обморок, и что делать?

— Похороны в понедельник. В десять отпевание в церкви Преподобного Пимена на Новослободской.

— Да, — проговорила Ольга посиневшими губами, — я поняла… В понедельник, в десять часов, у Пимена Преподобного… Съемка проходила на стройплощадке на Миусах. Старый дом реставрировала какая-то турецкая компания. День был темный, пасмурный. Резкие лучи софитов делали освещение странным, тревожным, что и требовалось для жуткой сцены перестрелки в пустом полуразрушенном доме, среди штабелей труб, гор кирпичей и прочих строительных штук. К щелям между блоками бетонного забора прилипло несколько любопытных мальчишек. Оттуда хорошо просматривался кусок площадки, фасад дома, подъемный кран.

Фасад был аккуратно обтянут зеленой сеткой. С крыши до земли, поверх сетки, тянулся толстый двойной трос. Маргарита Крестовская ловко карабкалась по нему, как обезьянка по лиане. Она была вся в черном — узкие джинсы, короткая кожаная куртка, перчатки. Роскошные рыжие волосы скручены узлом и спрятаны под черную кожаную кепку с длинным козырьком, повернутым назад.

— Смотри! Класс! Во дает! Сорваться запросто может!

— Спорнем, не сорвется? Это ж каскадерша, профессионалка.

— Ни фига! Это актриса! Никакая не каскадерша! Ща ваще, прикинь, без дублеров работают! Кто не может, того не снимают, в натуре!

— Ты че, в натуре, совсем, что ли? Ты бы так полез?

— Заплатили — полез бы. Я на физре по канату лучше всех.

Детям было не больше двенадцати, они отчаянно матерились, смачно сплевывали сквозь зубы, произносили слова с характерным гнусавым растягиванием гласных, всячески демонстрируя друг перед другом приблатненность и «крутизну».