Место полного исчезновения: Эндекит

— А мне обратной дороги уже нет! — хмуро проговорил разбойничек.

Он прикидывал, глядя на Игоря, стоит ли ему еще раз попытать счастья и справиться с новичком. Но очередной приступ головной боли напомнил ему о возможных последствиях такой попытки, и он решил отказаться от нее.

Но отказаться от злобной реплики он все же не смог:

— Некоторые до утра не доживают! — сказал он Игорю.

Но за Игоря ответил Колян.

— Ты здесь свои порядки не устанавливай, фраер! — предупредил он гневно. — Иначе не посмотрим на твою статью и поставим на место. А в какой позе будет это место, догадайся сам.

И разбойничек сразу же стушевался, занял свое место на нарах и умолк, не пытаясь в очередной раз испытывать судьбу.

Игорь за многие месяцы фактического одиночества, старый басмач принципиально не разговаривал с „гяуром“, отвык от шумного человеческого общества и за день, проведенный в суде и в новой общей камере, подустал, а потому и сразу уснул, как только объявили отбой.

И снился ему остров Сааремаа, заросли можжевельника, теплый мягкий песок, на котором среди зарослей можжевельника он занимался любовью с Леной, а потом они заметили, что за ними, оказывается, все время наблюдали двое пацанов лет по десять-одиннадцать, а Игорь с Леной тогда разошлись и испробовали все самые выразительные позы. А потом, когда они усталые лежали рядом, на них неожиданно с неба, с ясного и безоблачного, посыпались вдруг целлофановые маленькие пакетики с „дурью“. Они сыпались в таком количестве, что через несколько секунд засыпали Игоря с головой. Он закричал и попытался выбраться из кучи запечатанной в целлофан „дури“, но пакетики стали лопаться, выбрасывая в лицо Игоря белые фонтанчики „белой леди“, так на жаргоне называют кокаин, и Игорь почувствовал, как все тело его теряет чувствительность, мысли куда-то сразу улетучились, и он превратился в робота, созданного для подчинения.

Проснулся Игорь с опаленной душой. Ясная мысль пронзила его лучше любого острого ножа, и эта мысль была о предательстве Лены, единственной женщины, которую он любил в своей жизни и готов был сделать для нее все, чтобы она ни попросила. И вот во что обернулась его готовность сделать для нее все: десятью годами строгого режима, строже которого был лишь каторжный, где все ходили „полосатые“, в одежде с матрацной полоской.

Игорь вдруг впервые осознал, что он в тюрьме, и это надолго, и неизвестно еще, куда приведет его этот скорбный путь, и что Лена полностью разрушила его жизнь, дав взамен лишь десять дней безоглядного счастья.

Но Игорь признался себе, что будь у него такая возможность повторить все, он опять бы пошел по тому же пути, ибо любовь лишает возможности рассуждать и выгадывать.

После завтрака в камеру опять ввалились вертухаи и стали выкликать „на выход с вещами“ осужденных. Понять, кого на какой этап „дергают“, было невозможно, все равно никто ничего не сказал бы. Сообщение об Игоре Васильеве было сделано по указанию начальника тюрьмы, и никто ничего не смел знать.

Игорь Васильев был уже внутренне готов к тяжкой дороге, к своему крестному пути, в конце которого его ждал крест, его Голгофа, после которой ему уготовлен либо рай, либо ад.

— Не забывай моих советов! — крикнул ему на прощание Колян.

Дверь камеры захлопнулась, Игорь уже стоял в строю крестников, осужденных на муки за грехи тяжкие.

В „воронок“ заключенных набили, как говорится, по самую завязку. Один из заключенных, сдавленный телами других, завопил с болью в голосе:

— Куда набиваешь, козел? Мы же не сельди в бочке!

— До пристани доедете! — весело ответил вертухай. — Не баре! В тесноте да не в обиде! А там свежий речной воздух. Аппетит даже нагуляете.

И он злобно захохотал.

Всем заключенным выдали спецпаек в зависимости от величины пути до лагеря назначения: черный хлеб и ржаную селедку. Игорь получил еще четыре кусочка сахара при норме два куска на день, из чего он вывел, что ехать ему не более двух дней, включая сегодняшний. Значит, вертухай говорил правду, и его лагерь находился не так уж и далеко, следовательно, можно было надеяться на лучшее, а надежда выжить в подобных обстоятельствах — это самое главное.

Пока „воронок“ ехал по асфальту, было еще терпимо, тесно, душно, но терпимо. Но как только машина свернула с асфальта на проселочную дорогу, ведущую к грузовому причалу, удаленному от речного порта на приличное расстояние, тогда народ почувствовал, каково быть в тесноте. Тут уж было не до обиды, потому что никто не мог гарантировать, куда тряхнет машину в следующую секунду и кто тогда завопит, прижатый массой тел к железу кузова.

Когда наконец машина остановилась, открылась дверь и старшина конвоя зычным голосом крикнул: „Выходь! Стройся по пять в колонну!“ Многие заключенные восприняли освобождение из чрева „воронка“ почти как освобождение от неволи, как долгожданную свободу.

Торопливо выпрыгивая на землю, они, с трудом удерживаясь на ногах, жадно хватали ртами свежий речной воздух и радостно оглядывались по сторонам.

Нетерпеливый крик, словно хлыстом, заставлял их строиться по пять человек в колонну.