Место сбора при землетрясении

Паша элегантным движением извлек из внутреннего кармана темные очки, встряхнул и надел их.

— Я твои глаза вижу, а ты мои — нет. Я твои мысли читаю, а ты теряешься в догадках. Начинаешь дребезжать. Вибрировать. Часто моргать. А я молчу. А ты моргаешь. А я молчу.

Сундукевич посмотрел в эти непроницаемые черные дыры вместо глаз, и ему действительно сделалось не по себе.

А Паша, не снимая очки, повернулся к Кукушечкину:

— Так ты говоришь, дядя Гоша, находился с генеральным секретарем Александрой Двужильной в любовных отношениях?

Кукушечкин часто заморгал, сделал неопределенный жест возмущения и воскликнул с укоризной:

— Паша! Как ты мог! Как ты мог! Я же доверял тебе, как самому себе.

Сундукевич встрепенулся.

— Что такое? — спросил он тоном обманутого мужа.

Друзья сурово переглянулись и вместе, с большим подозрением, посмотрели на Дрему.

Тот неопределенно пожал плечами и на всякий случай, сделав отсутствующие глаза, прикрыл рот ладонью.

Следователь Паша снял очки. Глаза его сияли праздничным фейерверком.

— Советую, деды, на ящур провериться. На всякий случай, — сказал он, не скрывая распирающую его радость. — Поздравляю вас, гномики!

— Это почему гномики? — обиделся Кукушечкин. — Почему гномики?

Паша встал и, опершись руками о стол, торжественно объявил:

— А потому. Да будет вам известно, что ваша зазноба Александра Двужильная не далее как год тому назад была… был Александром Двужильным. Строителем пирамид и вообще еще тем мошенником.

— Иди ты! — в ужасе воскликнул Сундукевич. — Тьфу! Тьфу!

— Мерзавка, зараза! — мотоциклом без глушителя взревел Кукушечкин, картавя больше обычного.

Следователь Паша добрыми, хотя и слегка ехидными глазами наблюдал за буйством разочарованных любовников, а, налюбовавшись, утешил:

— Надо полагать, любовь была взаимной.

— Паша, ты зачем нас позвал? Поиздеваться? — возмутился Сундукевич.

— Зачем издеваться? Из простого человеческого любопытства. Хотел посмотреть на мужиков, отлюбивших генерального секретаря. Не мог отказать себе в удовольствии.

— Паша, надеюсь, это останется между нами? — мрачно спросил Кукушечкин.

— Я не папарацци, не такая у меня профессия, — с явным сожалением ответил следователь Паша, но тут же воспрянул духом. — Разве что тете Розе рассказать? Дядя Марк, как тетя Роза поживает?

— Для ее возраста неплохо, — уныло отвечал Сундукевич, протирая запотевшие от волнения очки, но, спохватившись, задушевно добавил. — Сердце иногда пошаливает.

И посмотрел на Пашу робкими, близорукими глазами жертвенного барашка.

— Это не сердце у тети Розы пошаливает, это вы, дядя Марк, пошаливаете, — сурово оборвал его Паша.

— Как у тебя со временем? Может быть, съездим в «Р.В.С.», съедим по форельке? — спросил Сундукевич.

— Так. Опять? Дача взятки должностному лицу при исполнении обязанностей? — обрадовался Паша. — Поехали.

— Как ты думаешь, найдут ее… его? — спросил Кукушечкин.

— Думаю, она, он, а точнее, оно уже там, за большим бугром, — уклончиво отвечал Паша. — Может быть, новую партию создает. Партию людей, сменивших половую ориентацию. Хорошо звучит. Может быть, политическое убежище просит. Дадут, запросто. Там любят борцов за половую свободу. А, скорее всего, открывает это ваше Александро небольшое заведеньице интимного типа. Но в ближайшее время на свидание не рассчитывайте. Только через Интерпол. Я бы на вашем месте Богу молился, чтобы не нашли. Фиг с ним, с гонораром. Публичный процесс. Показания. Газеты. Любовный треугольник. Журналисты. А где? А как? А сколько? Тетя Роза с больным сердцем и поварешкой. Вам это надо?

— Весело ты тут живешь, Паша, вот что я тебе скажу, — с большим осуждением сказал Сундукевич, водружая на нос очки.

* * *

Была пора, которую Пришвин называл весной света. Пора роскошных снегов и предчувствия обновления. Мир был соткан из чистого снега и синевы.

Горы в эту пору до того красивы и чисты, что на глазах людей, вырвавшихся из грязного города, непременно появлялись слезы.

Такие ослепительно белые, такие округлые, такие пышные снега царили в тишине, что, казалось, идешь по райскому облаку.

И все — в синей дымке.

А земля где-то там, далеко-далеко внизу.

Облако, совсем как облако.

Только это плывущее в синеве облако проросло елями.

Рыжая Клеопатра и смуглый малыш с огромными глазами инопланетянина убежали вперед. С визгом и лаем, они плавали в нетоптаных снегах, поднимая пыль, которая вспыхивала радугой. Барахтались и ныряли в пухляке. Их головы то появлялись, то снова исчезали в ослепительной белизне.

Ирка шла медленно. Часто останавливалась отдышаться.

Гульнара крутилась вокруг нее полной луной и веселилась вовсю.

— Ир, а помнишь, как Вадик напился и заснул в кресле. А Дрема губы накрасил и всего обцеловал. Живого места не оставил. А Вадик через весь город в помаде ехал. Помнишь? Приперся весь обцелованный домой, а я его по морде, по морде. А он: «Ты что, Гулька, сдурела?» Помнишь?

Дрема с рюкзаком за спиной и лыжами на плечах волок санки с широкими полозьями. Когда женщины останавливались, он тоже останавливался.