Место в мозаике

В голове Шунта вдруг забубнили голоса, множество голосов. Они несли полную невнятицу, пререкались, жаловались, угрожали, плакали, распевали безумные песни. Сперва он решил, что просто повредился в уме, но быстро сообразил, что это заговорил парик. Покинутые коллатерали сошлись в основании черепа, устроив нечто вроде перекрестка. Все направления и жанры слились воедино, и каждый имел в себе мрачное, трагическое содержание; многочисленные клиенты заново завернулись в простыни и расселись по креслам перед зеркалами, до бесконечности отражавшимися в зеркалах; в самой середке этого кома восстали убитые и бросились наутек, все в разные стороны, но ограниченность кома их не пускала, и у них получался бег на месте, увековеченная попытка спастись от убийственных ножниц.

Затылок заболел с такой силой, что Шунт схватился за него, и Тронголов выхватил пистолет и выстрелил ему под ноги, продырявив дорожку и выбив снежный фонтан:

– Хватит косить!

Вокруг гремели петарды, и выстрел затерялся среди этого грохота; Шунт не слышал слов Тронголова и догадался о случившемся лишь по маленькому снежному взрыву, который образовался прямо перед ним; пистолет он заметил уже потом и удивился, почему так поздно, почему он появился на сцене не вчера и не позавчера.

Тронголов, которому надоело канителиться с застенчивым писателем, подошел к Шунту и рванул брюки; те съехали до колен вместе с трусами. Девицы, снятые в ближайшем бардаке, согнулись от хохота, когда увидели сморщенный, побуревший, микроскопический член Шунта.

– Девки, давайте разогреем деда! – предложила одна.

Галдя и визжа, они окружили Шунта – расселись вокруг него на ковровой дорожке, а кто-то и прямо на снегу. Профессионализм этих самозваных ассистенток был очевиден, хотя и не приводил ни к какому результату; сам же по себе Шунт стоял как каменный и думал только о Мотвине, который сейчас представлялся ему добрым волшебником из детской вечерней сказки.

До него донеслось:

– Эти и мертвого поднимут!

Скосив глаза, он увидел, что естество его, попирая всякую логику и законы природы, начинает подавать жалкие признаки жизни.

– Молодцы, девки! – выкрикнул Тронголов. – Давай не ленись! Двойная оплата! Горохов, разверни суку и подтащи!

Шофер потянул Альму, которая в невинности своей с готовностью поднялась и пошла, чуть виляя хвостом и приветливо зыркая по сторонам. Проститутка, в этот момент трудившаяся над Шунтом, отвалилась и вытерла рот.

– Давайте скорее, дед сейчас заснет!

Выступили двое ряженых и взяли Шунта под локти, чтобы не дергался.

Тронголов лично помог шоферу Горохову приладить овчарку, так что операционное поле оказалось прикрытым юбочкой Альмы, а потом обежал вокруг группы и наподдал Шунту пинка:

– Двигайся! Шевелись, мать твою!

Тот несколько раз качнулся; как раз и ряженый батюшка подошел, размахивая кадилом и завывая; он пел какую-то дьявольскую околесицу, не имевшую отношения к настоящему богослужению, но кое-чего понадергал: «Венчается раб Божий рабе Божьей… прилепится, да не отлепится, да убоится, да из одной чаши выпьют…»

Щелкали фотоаппараты, кто-то снимал происходящее на видеокамеру.

Кадило сменилось кропилом, и Альма завертелась, когда на нее упали крупные ледяные капли.

– Порядок! – проревел Тронголов, уже сильно пьяный. – Теперь – торжественный променад с посещением архитектурного сооружения!

Шунта оттащили от собаки и, все так же под руки, повели в ледяной дом; Альму вели рядом. Она держала себя так, словно ничего не случилось – вероятно, в ее понимании действительно не произошло ничего особенного. Вновь зашипели петарды, к ним прибавилась пальба из настоящего оружия: сучья свадьба, разбойничья избушка. Шунт шел по ковру, освещенный наспех протянутыми гирляндами лампочек. Штаны с исподним оставались спущены, застряли на уровне колен, мешали идти, и он двигался смешной семенящей поступью. Ему казалось, что его изловили и наказали сразу на всех коллатералях, где он побывал, а здесь эти действия приняли символический характер: ему показали, где его настоящее, писательское место от века, где место всем ему подобным – ведь он им был, литератором, и только теперь Шунт начинал постигать, насколько талантливым. Он мог написать… он черт знает что мог написать. Он даже знал теперь, о чем напишет.