Место встречи

— А ну его… — выразительно опустил дядя Миша некое непечатное выражение. — На сына надежда плоха. На Николу большого будем метить. Он и нынче меня с праздником поздравил. Пастухов сам его телеграмму вручил. Не хухры-мухры, с красной полосой — правительственная.

— На большого Николу — вернее, — согласился Михеич.

Паленов, забытый мичманами, давно уже поерзывал, пытался как-то встрять в разговор — очень уж занятным показался ему и сам Михеич, и эта каюта, как он понял, в прошлом адмиральская, и броненосец, наверно, времен Цусимы — и наконец деликатно спросил:

— А вы что, так и живете здесь?

— Службу несу, — сказал скромно Михеич.

— Михеич тут кое-чего присматривает, — начал вразумлять Паленова дядя Миша. — Тебе же будет в классах преподавать морское дело. — И дядя Миша опять забыл про него, они опять заговорили о новых кораблях, о боцманских должностях на них, которые бы они могли с успехом править, если бы к этим должностям приставили, потом выпили посошок и начали собираться.

Михеич пошел с ними. Возле проходной они остановились, дядя Миша спросил глазами: «Зайдем?», и Михеич глазами же ответил: «Зайдем». В проходной их знали, там они церемонно пожали вахтеру руку, немного с ним поговорили и снова похлопали по ладоням. И на заводе они то и дело останавливались, и старики разговаривали с какими-то важными чинами, в званиях не ниже капитанов второго ранга, и чины эти с ними говорили, как заметил Паленов, с уважением. А он скучал в стороне и на чем свет клял и дядю Мишу, и самого себя, за каким-то чертом собравшегося в Ленинград.

Наконец они вышли на причал, и Паленов ахнул от немого восторга: прямо перед ними, привалясь к причалу всей своей бронированной громадой, уставя вдоль бортов орудия, дремотно посапывала на волне «Октябрина» — линкор «Октябрьская революция, в прошлом — «Гангут».

Деды, как уже мысленно величал их Паленов, нимало не медля, ступили на трап и взяли под козырек, и Паленов тоже ступил вслед за ними и тоже на всякий случай приложил руку к бескозырке. Их встретил вахтенный офицер, чистенький и румяный лейтенант, и, отсалютовав мичманам, долго тряс им руки, и опять никто не обратил на Паленова внимания, как будто был он бесплотный и бестелесный — есть он и нет его, — и ему пришлось постоять в стороне, но на этот раз он уже не скучал, ощущая под ногами настоящую буковую палубу флагмана флота, о котором они часто по вечерам пели в курилке:

И склянки звенят на линкоре.
Простор ветровой, простор штормовой,
Родное Балтийское море.

Черт побери, все-таки это было славно находиться под сенью угрюмо-ровных орудий, лениво уставившихся перед собою, и знать, что стоит только спуститься на жилую палубу, и броня надежно укроет от всякого рода приятелей и неприятелей, и Паленову уже расхотелось ехать в Ленинград, не зная к кому и зачем. Лучше было бы поскучать тут и вволю надышаться особым этим корабельным воздухом, который чувствуется издали. Но дедам его не было дела до его ощущений и настроений, они твердо знали свой путь, обогнули третью башню и спустились вниз — естественно, и он за ними, прошли по коридору, в котором что-то шипело и урчало, было тепло, и в этом обжитом тепле то и дело гуляли сквозняки, миновали одну перегородку и другую и уперлись прямо в дверь. Дядя Миша для приличия стукнул в нее согнутыми пальцами и, надавив на ручку, толкнул дверь вперед, и они очутились в каюте, в меру тесной и в меру просторной. Едва ли не всю ее занимал этакий обстоятельный и степенно-величественный мичман, сплошь седой, но с черными усами, и эти усы, столь, в общем-то, естественные сами по себе, так не шли к его сединам, что казались приклеенными. Мичман стоял посреди каюты в одном кителе и чистил пуговицы на другом; что-то ему не нравилось, и, судя по выражению его лица, сердитому и обиженному, бурчал он себе под нос не очень ласковые слова. Завидев дедов, он швырнул китель на койку, отступил в сторону, и в каюте сразу стало свободно. Они по очереди обнялись, похлопав друг друга по спинам, и тогда дядя Миша сказал, указав на Паленова бровью и обращаясь к хозяину каюты:

— Во, Матвеич, видишь, в адмиралы метит.

Вообще-то, Паленов вынашивал такую мечту, но никому об этом не говорил, а тут дядя Миша сразу так бухнул, как будто стать адмиралом — было все равно что съездить в Ленинград, и Паленов застеснялся, а застеснявшись, обиделся, но Матвеевич не обратил внимания ни на его стеснение, ни на его обиду и внушительным голосом пророкотал:

— Адмиралом — это хорошо. Пущай метит.

И они тотчас же, как и на броненосце, забыли про Паленова.

— Наркомовскую или чаю? — спросил Матвеевич, а дядя Миша посмотрел на Михеича, а Михеич на Матвеевича, и тогда дядя Миша, Михаил Михайлович, сказал:

— Наркомовскую в Питере примем, а тут распорядись чайку, — и неожиданно вспомнил о Паленове: — А то у моего неполного без чаю настроение портится.