Место встречи повсюду. Стихотворения, эссе, интервью.

Лишь однажды я был свидетелем искренности Т., взявшего меня в один из совместных дней на ахмедлинское кладбище проведать могилы усопших своих родителей, уваженных длящимся мусульманоязыческим сыновьим почтением. Лишь единожды ушам моим посчастливилось услышать искренние слова, пущенные губами Т.: «Если бы хоть кто-нибудь из них был жив…»

Дед Хусейн не дожил до разветвления рода. Бабушку Гюльсум помню смутно. Жила на втором этаже, зримо являя свое главенство среди подневольных. То ли вправду любила меня, то ли переманить хотела: взяла однажды к себе с ночевкой, показывала всякости, привезенные из (хочется Шираза, но надо Тебриза) Тебриза, диаскоп, куда вставлялись слайды. Спали в одной постели, не сладко и не до утра, я проснулся и необъяснимо укусил ее за нос. Помню фразу, нередко озвучивал у любимых маминых родственников – xalannbabadaydaygil – но по их ли подсказке, наущению, или сам дошел мышленыш? – фраза эта удалена при перечитывании.

Рядом с Хусейном и Гюльсум покоится внук их Пэрвиз – сын Раи и добродушного Новруза с истлевшей, ибо тоже мертв, внешностью Жана Рено, чьи южные, обкуренные черты кажутся мне идеальными. Молодое тело советского десятиклассника Пэрвиза искорежила вусмерть автокатастрофа. «Ничего, пусть побудет с нами», – укрощал он оскал братьев, младших, чем он, старших, чем я, когда сверху был ниспослан приказ выкопать яму в заднем дворике, обители мокриц. Это всё, что от него осталось у меня.

Распахнулись врата, и повалил обрастающий брадою люд окружить, вознести свежеомытое тело; проседь, груда поверженных образов и воздух, испещренный мушиным полетом. Чья-то нога задела ведро, когда в соседнем дворике зазвонил телефон. Но перст обращался в персть. Ведро упало на проросший сквозь асфальт подорожник и выставило солнцу кружок пустоты, безупречный, блестящий ноль. Вылилась вода, покоившаяся на дне, в овальной лужице раскрылся фрагмент сочного облака, уже целиком уместившегося в квадратном ховузе у скрипучей лестницы, ведущей на второй этаж. Нутряной женский плач, будто сама матка плакала по ненасыщенному днями первенцу, чье парфянское имя покидало материнское горло, пройдя череду трансформаций, и казалось, прозвучи последний слог на секунду дольше – он воскреснет и обнимет пришедших нежной улыбкой. После похорон я, перманентный беглец, малолетний знаток тайных троп, повел к кладбищенской стене его родного брата, с которым глубинно, через спермь, породнился десятилетие спустя на надцатом этаже пропахшей вязкостью гостиницы «Баку», где мы, за неимением приличных денег, вникли в одно и то же. Он первым по праву старшинства. В ожидании своей очереди я подходил к тоскующим по клиентам, заработку таскухам в надежде исполнить замусоленное перед погружением в сон желание. Узнав, в чем дело, платницы пятились в возмущении: «Что? нет-нет, ты с ума сошел». С интересом приближались только что вышедшие из крохотных, как потом убедился, номеров (кровать, тумбочка, пыльный коврик, вид из окна) удачливые напарницы, на ходу раздумывая, на каком из синантов19, «извращенный» или «изысканный», остановиться, но услышав о банальном, показывали золотые зубы. «Тут, – говорили они, – в зад никто не даст».