Метаэкология

В мои школьные годы история богатого барина Троекурова и его бедного соседа Дубровского преподносилась как реалистическое изображение жизни русской деревни пушкинских времен. Богатый сосед, «злоупотребляя древностью своего славного рода, имел множество сторонников и делал в городе все, что хотел. К скромному соседу своему он относился враждебно и разорял его убогую усадьбу: мелкий скот избивал, быков угонял, травил хлеб, еще не созревший. Когда же он лишил его всех достатков, решил и вовсе согнать бедняка с его участка и, затеяв какую-то пустую тяжбу о межевании, потребовал всю землю себе». Далее события принимают трагический оборот, но не стоит проверять цитату по Пушкину, так как она на самом деле дает реалистическое изображение жизни фессалийской деревни времен любимого Пушкиным Апулея. Великий Мане тоже не мог отказать себе в удовольствии скопировать картину из луврского собрания. Такого рода цитаты оживляют древние пласты культуры, не позволяя предать их забвению, перевести в метамортмассу.

Любви к повторению мы обязаны тем, что древний эпос вообще сохранился. Евангелие повторено четырежды, а сколько потом было желающих снова и снова пересказывать короткую биографию Христа? В Библии солнечное путешествие с погружением в пучину и возрождением преподнесено как история Адама, Иакова, Иосифа, Иова, блудного сына и, наконец, Иисуса. И возвращались, и будем возвращаться на эти круги бесконечно.

Иисус сказал: «Будьте прохожими» (от Фомы). Понтий Пилат, выйдя на пенсию, едва ли помнил молодого галилеянина, которого отдал на поругание солдатне, и мог со спокойной совестью утверждать, что все это выдумки. Событием становится не столько случившееся, сколько многократно проигранное в воображении, хотя, может быть, и не случившееся.

Дульсинея

Говорят, что в последние мгновения перед умирающим проходит вся его жизнь. Значит, все, в чем заключалась жизнь, может пройти за столь короткое время? Значит, не числом прожитых лет и не количеством промелькнувших эпизодов измеряется жизнь. Проходят ли перед умирающим Дон Жуаном три тысячи его женщин, каждая в отдельности, или они сливаются в некую толпу? Проходят ли перед Дон Кихотом ветряные мельницы или это все же воинственные великаны? Кого видит в последние мгновения слепой Фауст — Маргариту или Елену?

Может показаться, что Фаусту нет никакого проку от плетущегося следом Мефистофеля, но это неверно. Что за жизнь была бы у Фауста без Мефистофеля, кто бы относился к нему с таким неизменным интересом, кто бы насмехался, сопереживал, свидетельствовал? Его жизнь была бы ущербной, как греческая трагедия без хора. Если наша жизнь трагикомедия, как полагал Платон, то хотя бы дайте нам хор.

Детство хорошо уже тем, что в нормальной семье ребенок всегда окружен хором сопереживающих свидетелей. Если он вырос и остался в небольшом селении, где все его знают, то некое подобие хора сопровождает всю трагикомедию его жизни. Но жизнь в большом городе, одна из миллионов, порождает хронический комплекс неполноценности, трагедию маленького человека-невидимки, дни которого сыплются, как песок между пальцами. Честолюбие горожанина, стремление стать начальником отдела, кинозвездой, Наполеоном, Эйнштейном, наконец, — не что иное, как естественное желание обзавестись хором. Любовь и брак горожанина — это попытка найти сочувственного свидетеля своей жизни. Если ни то, ни другое не удалось, то остается лишь один постоянный свидетель, тот, чье существование само по себе не имеет иных свидетельств, кроме его пребывания в душе свидетельствующего о нем.

Необходимостью в свидетеле, по-видимому, объясняется устойчивость таких общественных институтов, как брак и семья. Они сохранятся, какие бы радикальные идеи ни выдвигали Платон, Иисус или Маркс. Хотя хор свидетелей, на первый взгляд, предпочтителен, есть произведения — и с развитием индивидуальности их становится все больше, — которые не предназначены для хорового исполнения.

Глубоко интимные отношения возможны только с одним свидетелем, чья уникальность есть отражение собственной уникальности. Так моногамная семья сменяет полигамную. Так единый бог вытесняет сонм богов, обитающих на Олимпе или в другом отдаленном месте, утверждая царство свое внутри нас.

Дон Кихот мог запомнить ветряные мельницы, если они представлялись ему великанами. Слепой Фауст мог видеть Маргариту, если она одновременно была и Еленой. Реальная жизнь — жизнь в одной плоскости, история, рассказанная один раз (и, по правде сказать, идиотская, полная бестолкового шума и бессильной ярости), ускользает и расплывается, как след на воде. Полнота жизни определяется не количеством свершений, а полнотой переживания свершившегося.

Событие, сопереживаемое свидетелем, многократно отраженное парными зеркалами, свершающееся одновременно на земле и на всех небесных сферах, не может пройти бесследно. Одна эфемерная Дульсинея перевешивает три тысячи любвеобильных испанок. Однако, чтобы подобное стало возможным, необходимо сотворить себе свидетеля или, по крайней мере, взять напрокат.

Свидетель