Обратной стороной того странного факта, что Федотов, в отличие от большинства мыслителей Серебряного века и первого эмигрантского засыла 1922 г., не создал ни одной статьи о Достоевском, являются существенные реплики о характере его творчества. Так, из статьи 1940 г. становится ясным, что для Федотова Достоевский был художником, который «умел докопаться <…> в каждом нравственном вопросе до метафизического дна»[251].
Оставляя здесь в стороне вопрос о влиянии Достоевского на историософию и эстетику Георгия Федотова, скажем, что для них обоих характерно противопоставление головного, идеологического жизнестроения Запада и России как наследницы благодатных внушений Святого Духа. Вот формула, с которой вряд ли не согласился бы Федотов – историк русской святости и крупнейший православный мыслитель зарубежья: «Рама есть удел Запада, от формулы они и погибнут, формула тянет к муравейнику. Как можно больше оставить на живого духа – это русское достояние. Мы приняли Святого Духа, а вы к нам несете формулу» (20, 205).
Словосочетание «богословие культуры» стало привычным с публикацией предисловия о. А. Меня к книге Г.П. Федотова[252]. Привычным настолько, что заставило задуматься над историей русского и зарубежного богословия культуры; появился перевод старой статьи П. Тиллиха «Об идее богословия культуры» (1919); вспомнили и лекцию С.С. Аверинцева «Богословие в контексте культуры» в Свято-Филаретовской Московской высшей православно-христианской школе (14 сентября 1997 г.).
От Чаадаева, Гоголя, архим. Бухарева и всего ближнего ряда мыслителей Серебряного века идет мощная традиция православной транскрипции проблем культурного зодчества. Имя Достоевского должно быть вписано в этот ряд на правах сигнатуры наиболее продуктивного влияния на развитие этой тенденции и расширение ее проблемной зоны в историческом пространстве отечественной религиозной эстетики.
Вместо заключения
Дорогой читатель, мы совершили полезное аналитическое путешествие по основным ярусам грандиозной мировоззренческой постройки Достоевского. Вряд ли такой вояж может иметь реальный финал: эта проза не кончается никогда, она с каждым новым поколением читателей насыщается новыми контекстами, углубляя свой семантический «колодец» новейшими архитектониками философского знания. Опыт Достоевского лег в основу целых направлений и стал предметом экспорта: персонализм возникает в форме достоеведения (Н. Бердяев), на тексты великого писателя опираются классики экзистенциализма (Камю) и психоанализа.
Наследие Достоевского – ярчайший пример того, как искусство активно вмешивается в жизнь, судит ее неправду, прогнозирует ее историческую динамику и предваряет ее новые формы. Более того: Достоевскому удалось реформировать когнитивные структуры нашего сознания, воспитать новые ментальные привычки, раскрыть в человеке как орган темных внушений, так и ангельское начало. С Достоевским стало понятно, что устроен человек невероятно сложно и язык его описания и анализа не может быть простым.
Фёдор Михайлович в комплиментах не нуждается. Он нуждается в одном: в понимании. Попыткой этого понимающего анализа и является эта книга. В какой мере сбылись наши намерения – судить читателю.