Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Роман «Первенцы свободы» был написан и опубликован в начале пятидесятых годов. При всей идеологической выдержанности, обусловленной духом эпохи равно и как важностью избранной темы – восстания декабристов – автор находит возможным включить в него осторожное упоминание о предании семьи Пестелей (часть II, глава 4). Решив отправить своих сыновей для воспитания в Дрезден, отец привез их в Кронштадт и купил было два места на одном купеческом судне. Незадолго до его отправления, он под влиянием неясного ему самому порыва, велел детям сойти с корабля и не ехать. По прибытии в Дрезден, мальчики с удивлением узнали, тот корабль, на котором они должны были ехать, пошел по пути ко дну с командой и пассажирами. Отец полагал, что высокое наитие посетило его, чтобы спасти сыновей для некой высокой цели. Сам Павел Иванович Пестель, повзрослев, поминал русскую поговорку «Кому быть повешену, тот не утонет» и добавлял в шутку, что с ним-де последнего не случилось… Правы оказались оба: встав во главе восстания декабристов, П.И.Пестель навсегда вошел в историю, однако же был повешен на площади близ Кронверкской куртины, в нескольких милях от Кронштадта. Как видим, мистическая нить была вплетена в ткань романа и о декабристах, войдя в фон портрета одного из их лидеров.

Во второй части романа уже упомянутого выше романа «Одеты камнем», при изложении учения «черного Врубеля», явственно слышатся ноты из розенкрейцерского учения. Здесь читатель вправе остановить нас и осведомиться, не слишком ли много мы позволяем себе вычитывать из сочинений известной советской писательницы. В ответ мы напомним, что Ольга Дмитриевна Форш в молодости ознакомилась с теософской доктриной, участвовала в работах антропософов и внимательно изучала оккультную литературу. В дневнике маститого советского писателя Всеволода Иванова за ноябрь 1942 года мы находим весьма любопытные строки. Заключая один из доверительных разговоров, Ольга Форш сказала ему: «Мне очень любопытно узнать, что происходит сейчас в Германии. Робеспьер, Демулен и прочие вожди французской революции родились в масонских клубах. Там получали они идеи, которые подали народу… Где-то там, в теософических кругах, родился и воспитан этот истерик, марионетка Гитлер, за спиной которого стоят… не теософы ли? Это ужасно интересно». Живой интерес к эзотерической стороне немецкого нацизма, включая и мысль о ее связи с учением теософов, которая, как мы знаем, действительно существовала, хотя и отнюдь была прямой, не только не был характерен для своего времени, но и выдавал человека, для которого размышления на оккультные темы успели, как говорится, войти в плоть и кровь.

В числе сочинений, оказавших решающее воздействие на становление традиции ленинградского исторического романа, необходимо упомянуть и роман «Петр Первый», над рукописью которого А.Н.Толстой работал с 1929 по 1944 год, сначала в Ленинграде, а позже в Москве. Мотив основания Петербурга появляется в тексте Книги второй практически незаметно для читателя. Любопытно, что он сразу же связывается не только со шведской и русской, но и с немецкой темой. Сначала, обедая в Митаве в присутствии представителей курляндского рыцарства, саксонский курфюрст Август Сильный заверяет их в своих благосклонности и покровительстве. Он обещает, что остзейцам будет привольно житься в его державе, которая Божией милостью распространится «от Эльбы до Днепра, от Померании до Финского побережья» (глава III, 2). Контраст этому чинному обеду составляет московская сцена, где, под тихий звон колокола на кирхе в Немецкой слободе, царь Петр думает о предстоящей войне. Ее уже чувствовали сметливые русские купцы: Петру передали один разговор, когда они говорили, что-де «…осенью будет наша Ингрия, по первопутку повезем хлеб в Нарву…» (III, 3). Потом следует длинное повествование о взятии Мариенбурга, о том, как «ливонская пленница» стала наложницей Меншикова, а за ним и царя – и вот, наконец, в заключение этой цены, сказано между прочим, что «три недели тому назад, русские войска взяли на аккорд, – верстах в двух выше по Неве, – земляную крепость Ниеншанц» и что «после закладки, – на большом шумстве в землянке у Петра, при заздравных стаканах и пушечной пальбе, крепость придумано было назвать Питербурх» (III, 7), на чем Книга вторая заканчивается.