Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

В согласии с этой позицией нам и показалось возможным в начале этого раздела ограничиться русифицированными вариантами имен обоих наших героев. По всей видимости, оно несколько удивило читателя, привыкшего чаще читать о Бурхарде Кристофе Минихе и Генрихе Иоганне Фридрихе Остермане. Действительно, они сами свободно могли называть себя как на русский, так и на немецкий лад, причем принятие русского именования по имени-отчеству отнюдь не означало уже совершившегося перехода в православную веру. Впоследствии немцы, в особенности петербургские, охотно брали себе русифицированное имя, причем обычное для немцев второе имя нередко переходило в отчество, что, кстати, было не один раз, с большей или меньшей долей иронии, обыграно в отечественной литературе, от «физиологических очерков» до водевилей. Продолжая эту иронию, даже философа Гегеля, ставшего со временем предметом подлинного культа в среде русского просвещенного юношества, петербургские остряки могли величать на манер, ставший привычным у нас, Егором Федоровичем (цитируем шутливое выражение из известного письма Белинского к Боткину). Пусть так! Надо ли говорить, что ирония в таких случаях оставалась невинной, хотя и фиксировала вполне определенный этап в обрусении петербургских немцев – или в приобретении ими «хвоста», по распространенной остроте того времени.

Эта острота бытовала у русских людей во времена Анны Иоанновны. Она состояла в том, чтобы называть приезжих немцев «кургузыми», то есть лишенными, так сказать, хвоста. Под «хвостом» в данном случае следует понимать семью и имение – то есть тех, кого при служебной провинности немца можно сослать, или же то, что можно, соответственно, конфисковать. Русские люди, располагавшие таким «хвостом», должны были, естественно, вести себя гораздо осторожнее, чем иностранцы без роду и племени. Любопытно, что в мемуарной литературе эта острота была впервые зафиксирована именно применительно к Остерману, притом во вполне положительном контексте. Дело в том, что, прибыв в Россию, Андрей Иванович озаботился женитьбой на Марфе Ивановне Стрешневой, принадлежавшей к русскому столбовому дворянству и приходившейся дальней родней самим Романовым. Дети их чувствовали себя уже совершенно русскими людьми и поступали соответственно этому. К примеру, среднему сыну Остермана, по имени Федор Андреевич, довелось участвовать в качестве русского офицера во всех крупных сражениях с пруссаками в годы Семилетней войны и проявить себя самым достойным образом. Нужно учесть и то, что на русскую службу достаточно рано перебрались и немецкие родственники «великого Остермана», к примеру, его старший брат Иоганн Христоф Дитрих, преподававший немецкий язык юным племянницам Петра, включая и будущую императрицу Анну. Приняв во внимание все эти доводы, мы можем согласиться с тем, что усилия Остермана по избавлению от «кургузости» увенчались успехом.

Петербургские немцы при Анне и Елизавете

«Не доверяя русским, Анна поставила на страже своей безопасности кучу иноземцев, вывезенных из Митавы и из разных немецких углов. Немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении. Этот сбродный налет состоял из „клеотур“ двух сильных патронов, „канальи курляндца“, умевшего только разыскивать породистых собак, как отзывались о Бироне, и другого канальи, лифляндца, подмастерья и даже конкурента Бирону в фаворе, графа Левенвольда, обер-шталмейстера, человека лживого, страстного игрока и взяточника». Такими живыми красками набросал В.О.Ключевский в лекции LXXI своего «Курса русской истории» абрис ситуации «немецкого засилья».

К концу «аннинского десятилетия» естественная для герцогини курляндской опора на силы лично ей преданных администраторов и военачальников немецкого происхождения, проявила тенденцию перерастания в этнократию, то есть такую организацию власти, при которой политическая, хозяйственная и военная элита состояла и пополнялась бы из лиц одной национальности – в нашем случае немцев, а также их креатур и протеже. Не менее естественным было и то, что прекращение этой тенденции было написано на знамени недовольных, давно собиравшихся вокруг цесаревны Елизаветы Петровны. «Озлобление на немцев расшевелило национальное чувство; эта новая струя в политическом возбуждении постепенно поворачивает умы в сторону дочери Петра», – заключил Василий Осипович в цитированной нами лекции раздел, получивший у него характерный заголовок: «Движение против немцев».