Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Вечера открываются легко и непринужденно описанной сценой на борту лодки, следовавшей вверх по Неве, по направлению к загородному дому графа. Действие приурочено к одному из жарких июньских дней 1809 года, когда столица Российской империи представилась глазам французского графа и его гостей неотразимо прекрасной. Перечитайте начало Первой беседы – и вашему внутреннему взору тоже предстануьт прозрачные воды Невы, розовеющие небеса и флаг, повисший на своем древке на кровле Зимнего дворца. Вскоре сгустятся «золотистые сумерки», лодка пристанет к пристани, а граф со своими спутниками выйдет на берег, удобно устроится на террасе и погрузится в «философическую беседу». Дело в том, что де Местр был одним из самых начитанных писателей своего времени, а основной предмет его интереса составляла религиозная философия. В силу этого обстоятельства, текст Вечеров представляет первостатейный интерес и для реконструкции метафизических интересов жителей тогдашнего Петербурга (в тексте книги на первой же странице заявлено, что один из собеседников, имена коих, для анонимности, заменены литерами – русский сенатор).

Собеседники говорят о вере и безверии, о промысле Божием, о природе зла и «сумме счастия». Усыпленные этим, мы готовы вполне поверить легенде о строго охранительных настроениях графа – паписта и ультрароялиста – одушевлявших, согласно собственному признанию, всю его жизнь. Между тем, переходя к записи следующих бесед, мы читаем о несколько иных сюжетах. Так, в Беседе XI граф положительно удивляет нас, замечая, что «то христианство, которое мы знаем сейчас, есть на самом деле лишь голубая ложа, предназначенная для толпы непосвященных – зато человек желания способен постепенно подняться к тем возвышенным познаниям, которыми обладали первые христиане, истинно посвященные». Первое из выражений, выделенных де Местром при помощи курсива, принадлежит списку базовых категорий масонского вероучения. Как мы помним, голубые ложи «иоанновского масонства» предназначались для целей первоначального обучения адептов, вводимых в «храм мудрости». Что же касается второго из выражений, выделенных курсивом, то «человек желания» (точнее перевести, «взыскуемый человек» – «homme de désir») есть ключевое выражение в мистической антропологии Сен-Мартена.

Получается, что центральный персонаж «Санкт-Петербургских вечеров» есть на самом деле убежденный мартинист? Достаточно перевернуть страницу, чтобы убедиться в справедливости нашего предположения. Граф с воодушевлением поверяет собеседникам, что «более тридцати лет назад, в одном большом французском городе» он близко сошелся с адептами высших степеней, у которых был свой собственный культ, служители коего именовали себя «когенами». Все это – характерные признаки именно классического французского мартинизма. После сказанного можно с доверием отнестись к мнимо парадоксальным словам одного из биографов Жозефа де Местра, по имени Огюст Виат. На первой же странице своего очерка, он, не обинуясь, именовал графа убежденным, но скрытым масоном, мартинистом и иллюминатом. Свидетельства, принадлежащие перу как самого графа, так и его современников, которые Виат далее приводит в изобилии, подтверждают это утверждение. Весьма любопытно, что, получив посвящение еще в бытность свою на родине, до революции, граф де Местр вовсе не чувствовал себя оторванным от привычной и милой его сердцу среды. Более того, став своим человеком в высшем свете обеих столиц, он с приятным удивлением отметил, что «Москва и Петербург кишат адептами». Имея дело с таким тонким знатоком предмета, этому наблюдению вполне можно доверять. Итак, мы имеем известные основания говорить, что петербургский мартинизм перешел через рубеж веков и получил достаточно широкое распространение в александровскую эпоху.

Ломоносов и Тредиаковский