Метафизика труб

Я и не подозревала, что наблюдаю в действии один из самых безжалостных законов Природы: кто не двигается вперед, неизбежно отступает назад. Возможны только развитие или упадок. И между ними – ничего. Апогея не существует. Это иллюзия. Так что никакого лета и не было. Просто это была долгая весна, когда все вокруг наливалось соком и желанием, но как только все расцвело – наступила пора увядания.

Я хорошо помню: это умирание началось после 15 августа. Еще ни один листок не опален желтизной, а листва деревьев столь богата, что в их скорое облысение невозможно поверить. Зеленый ковер щедро покрывает землю, а цветники сплошь усыпаны яркими цветами – ну просто золотая пора. На самом деле это вовсе не золотая пора, никакой золотой поры не бывает, потому что стабильность невозможна.

В свои три года я еще ничего этого не знала. Я переживала свой звездный час, подобно королю, который перед смертью с полным правом восклицает: «Кому суждено умереть, уже умер»[8]. Мне было не под силу выразить словами поселившуюся во мне тревогу. Но я чувствовала, да, чувствовала приближавшуюся агонию. Природа расцвела слишком пышно, и это было не к добру.

Если бы в те дни я с кем-то поговорила, мне бы рассказали о чередовании времен года. Но когда тебе самой только три года, ты не помнишь прошлого лета и не знаешь о вечном кругообороте и о том, что наступление нового сезона вовсе не грозит необратимым несчастьем.

В два года вообще не замечаешь подобных перемен, и тебе на это наплевать. В четыре года уже замечаешь, но воспоминание о прошлом годе лишает их драматичности. В три года живешь в сплошной тревоге: все подмечаешь, но ничего не понимаешь. Еще не хватает элементарного запаса знаний, чтобы найти объяснение своей тревоге и успокоиться. В три года еще не появилась привычка обращаться за разъяснениями к взрослым, потому что нет уверенности, что они понимают все лучше тебя, и в этом ты, возможно, не так уж далека от истины.

В три года ты все равно что пришелец с Марса. Это очень увлекательно, но и невыносимо трудно: чувствовать себя выброшенным на Землю марсианином. Разглядываешь, разглядываешь все, что тебя окружает, но при этом ничего не понимаешь. Ни кода, ни ключа. Не знаешь, как подступиться. Делаешь выводы, опираясь только на собственные наблюдения. Приходится играть в Аристотеля все двадцать четыре часа в сутки, что довольно утомительно, так как ты еще даже не слышала о существовании древних греков.

Одна ласточка весны не делает. В три года хочется знать, сколько требуется ласточек, чтобы наступила весна. Один увядший цветок еще не делает осени. Два увядших цветка – это тоже еще не осень. Но тебя все равно охватывает беспокойство. И сколько же цветов должно умереть, чтобы пришла пора забить тревогу: идет смерть?!

Предчувствуя наступление хаоса, я пыталась спрятаться от этого предчувствия и крутила волчок, надеясь услышать от него жизненно важный ответ. Но увы! Я не понимала его языка.

Конец августа. Полдень. Час пытки. Пора кормить карпов.

Смелее! Ты ведь уже столько раз их кормила. И осталась жива. Потерпи, это всего несколько минут.

Беру рисовые котлеты и отправляюсь на пруд. Под отвесно падающими солнечными лучами вода серебрится, как алюминий. Эту блестящую гладь тут же разрушают Иисус, Мария и Иосиф: увидев меня, они по очереди выпрыгивают из воды, приглашая друг друга к столу.

Поиграв в летающих рыб, что при их толщине выглядит просто неприлично, они высовывают из воды свои раскрытые пасти и ждут.

Бросаю им жратву. И все три пасти дружно тянутся вверх. Разверстые трубы тут же заглатывают рисовое месиво. Едва успев проглотить, они требуют еще. Если немного наклониться вперед и заглянуть в широко распахнутые глотки, то кажется, видны их желудки. Я машинально кидаю крошки и чувствую, как от созерцания этих глоток меня охватывает дурнота. Обычно живые существа не обнажают публично свою утробу.

Вот была бы красота, если бы люди показывали всем свои кишки!

Карпы нарушили этот исконный запрет: свой пищеварительный процесс они демонстрируют всему миру. Тебе противно? Но в твоем животе все устроено точно так же. Может быть, тебе потому и противно, что ты узнаешь в них себя. Думаешь, твое племя чем-то отличается от этих рыб? Разве что жует поаккуратнее, но все равно жует, и у твоей матери и сестры все устроено точно так же, как у этих рыб.

А ты, думаешь, другая? Ты тоже труба, которая появилась на свет из другой трубы. В последнее время ты зазналась, так как несколько поумнела и даже научилась думать. Быть может, эти мерзкие пасти так пугают тебя, потому что ты видишь в них собственное отражение? Не забывай, что ты сама труба и уйдешь из жизни тоже трубой, и тебе от этого никуда не деться.