Метагалактика 1995 № 1

2 августа, 12 час. 30 мин.

Барк вяло тащился под палящим тропическим солнцем. Стояла несусветная жара, и люди на вахте, обвязав головы Мокрым тряпьем сонно и лениво глядели на слепящую гладь океана, мечтая только об одном — о слабенькой струйке прохладного сквознячка.

— Воды осталось на пять дней, еды — на четыре, — сообщил Некрасову Бурковский.

— Бочки надо было вовремя крепить. Была бы сейчас и вода, и солонина, — буркнул проходивший мимо боцман.

— Это Вы, боцман, правильно заметили, — иронично заметил Бурковский и тут же сорвался на крик. — Только Вы на что? Вы куда смотрели.

— А что я? — шмыгнул по привычке боцман. — Нешто я здесь начальство?

— Ладно. Все виноваты, — сказал Некрасов. — Всем теперь эту кашу расхлебывать. Вернее то, что от нее осталось. Вот что, боцман. Отныне каждый фунт хлеба, каждый грамм воды — на строгий учет. Поровну, понял? Всем. И тебе, и мне, и любому, кто на корабле. И запомни, наконец, — нет здесь на судне начальства.

— Оно и худо, что нету, — отходя, неторопливо, вразвалку, пробурчал боцман.

— Крепкий орешек, — сказал Бурковский.

— Крепкий, — согласился Некрасов. — Однако, вроде дело говорит…

2 августа. 14 час. 00 мин.

Боцман делил плесневелый хлеб, разливал по кружкам мутную жижу, некогда бывшую питьевой водой.

— Слышь, боцман, — остановил его Рогозин. — Мы ж это… О поваре нашем… Мефодии то есть, кок… вроде как совсем забыли. Ему ж тоже доля полагается… Живой человек.

— Вам решать, братцы, — скрупулезно отмеряя жижу из бочки, сказал боцман. — Я что? — Я — как общество. Полагается, так полагается.

— И ты, Рогозин, чокнулся? — не расставаясь со своим любимым словом, встрял Малинин. — Твоему Мефодию, может, лучше, чем нам всем. Ты сумасшедших не знаешь, а я навидался. Сейчас нам только твоему повару и завидовать! Он сейчас в своем воображении дурном может семгу или баранину парную трескает! И шампанским запивает! А если ты такой благородный да сердобольный — ступай и отдай ему свою долю. Но учти — дурак после этого будешь. Верно говорю, братцы?

Очередь к хлебу и воде промолчала.

Рогозин крякнул, повернулся и медленно побрел, старательно обходя товарищей, которые, кто с пониманием, кто с улыбочкой смотрели ему вслед.

2 августа. 15 час. 45 мин.

Рогозин спустился в канатный трюм. В одной руке он держал холщевый мешочек с хлебом, кружку, в другой — свечу.

Трюм встретил затхлой сыростью, тишиной. Рогозин, бесшумно двигаясь, освещал все, что можно было осветить.

— Чудеса! — он замер, заметив в углу двух приткнувшихся друг к другу спящих — заросшего повара Мефодия и бледного худенького подростка. Приблизил свет.

— Никак барчук? — Рогозин поставил свечу на ящик, осторожно коснулся коленки спящего. — Петр Алексеич.

Петя пошевелился, сонно раскрыл глаза, увидел, вздрогнул, схватился за нож.

— Ну-ну, будя! — Рогозин легонько схватил мальчика за запястье, от чего оно чуть не переломилось, нож, упав, воткнулся в пол.

— Пусти! — искривившись от боли, почти крикнул Петя.

— Тихо, барин, — Рогозин отпустил руку. — А я думал — привиделось. Откель ты здесь, ваше благородие? Вас вроде сюда никто не приглашал

— Забыл вашего бандитского приглашения спросить! — вскинул голову Петя.

— Ладно. Ты, барин, особенно не ершись, — Рогозин укоризненно покачал головой. — Будешь ерепениться — сейчас отведу наверх. Там тебя даже очень сильно любят!

— Не надо, дядя Рогозин, — Петя сразу сник. — Господом Богом прошу…

— То-то, — Рогозин поправил свечу. — Ты вот что… Не хнычь. И не бойся. Давай-ка, сказывай. Все, как есть, начистоту.

Что мог сказать измученный голодный пацан? Кто его поймет на этом судне, захваченном преступниками? Но есть, существует между людьми какое-то странное незримое поле, оно может и притягивать и отталкивать. Петя внезапно почувствовал участие большого, сильного человека и, словно какую-то плотину, прорвало в душе его. Давясь слезами, пугаясь, перескакивая, Петя начал торопливо рассказывать, не рассказывать даже — исповедоваться в своем горе, одиночестве. Проклинал этого мерзкого гадкого убийцу Бурковского, всю его шайку висельников-бандитов.

— Я ему все равно… я его зарежу, этого гада, — всхлипывал Петя, размазывая по грязным щекам слезы.

— Э, малец-малец… — сокрушенно покачал головой Рогозин. — Какой из тебя убивец?

— Отомщу! — упрямо стиснув кулаки, повторил Петя.

— Ты вот что, ты попей, — Рогозин придвинул к Пете кружку. — Попей, уймись.