Металл дьявола

Мариано Колке ударил свою жену, Сиско Тахуара хотел ударить за это Колке, но тот уже свалился сам и, забившись в угол, захрапел на залитом чичей полу. Кругом отплясывали какой-то мрачный танец индейцы. Долорес плакала.

Прошли долгие часы. Издали доносился шум насоса. Уже стемнело, когда все трое, пройдя через деревню, стали карабкаться вверх по тропинке к своим лачугам. Мариано Колке качался из стороны в сторону, налетал на стены домов, а выйдя из деревни, — на каменистые откосы горы, пока снова не свалился и не заснул.

Долорес нашарила его в темноте и принялась трясти. Она пыталась поставить его на ноги, тащила за волосы, но индеец только рычал в ответ. Сиско поднял упавшее на землю сомбреро индианки и, подтолкнув ее, сказал:

— Брось его. Пошли…

Он ухватил ее за накидку и потащил за собой вверх по тропинке, едва заметной на крутом склоне. Горы тонули во мраке, и пьяный Тахуара не видел ничего, кроме дьявола вожделения в образе Долорес.

Он снова потянул ее за накидку и прижал к себе. Но индианка яростно отбивалась.

— Нет, нет!

Вдруг она крикнула:

— Потом!.. Убей его раньше! Убей!

Теперь уж она схватила Тахуару за куртку и потащила за собой вниз. Тахуара сопротивлялся, они боролись, почти не видя друг друга. Долорес вырвалась и, нащупав на земле камень, бросилась туда, где остался ее муж. Тахуара побежал за ней, споткнулся и упал. Он услышал шум обвалившейся земли, чей-то крик — и заснул, словно окаменел.

На следующее утро из ущелья извлекли труп индианки Долорес. Наверху, рядом с тропинкой, спал Мариано Колке, а чуть подальше — Сиско Тахуара. На похоронах они перепились, обоих доставили в полицию, но через две недели выпустили. Один вернулся к своим печам, а другой — в рудник, на работу под началом Эстрады.

Перед тем как снова спуститься в шахту, Тахуара осенил себя крестом, остановившись перед часовней. Это была пещера в одной из штолен, неподалеку от устья шахты. Там, освещенная светом свечей, разукрашенная бумажными цветами, стояла небольшая статуя святого и принимала поклонение двух слепых, которые молились, сидя на пятках и жуя коку. Они жевали коку в честь святого, так же как по установленному обычаю рудокопы ели и пили вместо святого, который не мог это сделать сам. Рядом со слепцами стоял на коленях Мариано Колке, он просил простить душу его жены — ведь, по его мнению, в пропасть ее толкнул сам дьявол.

Тахуара прошел дальше, в глубь штольни. Рудник снова подчинял его себе, затягивал в свои недра, давил тьмой, словно вся тяжесть горы сосредоточилась в этом тесном пространстве, под сводами туннеля.

Тахуара спустился вместе с Эстрадой и двумя крепильщиками в наклонную штольню, от которой через каждые тридцать метров отходили в стороны боковые штреки. Плотный воздух еще больше сгущался в глубине забоев, и рудокопы задыхались, словно в ночном кошмаре.

В этом мертвом сне земли, безмолвно сжимавшейся при каждом шаге, масляные лампочки казались последним воспоминанием о жизни на вольном воздухе.

— Ну и жара, — произнес Эстрада, чувствуя, что задыхается.

Глубокая штольня тянулась более двух километров, местами сужаясь и чуть не расплющивая рудокопов, местами поднимая свои своды повыше. Люди пробирались ползком по нескончаемой галерее. Навстречу им попался полуголый человек, тоже продвигавшийся ползком.

— Слава деве Марии…

— Без греха зачавшей, — привычно откликнулся Эстрада.

Свет лампочек озарял воспаленные внутренности горы. Люди ползли вперед под брюхом огромного безголового чудовища, задыхаясь в его зловещей тени. Где-то впереди мелькали тусклые огоньки, словно в преддверии далекой затерянной страны.

Там копошились странные существа, казалось, не выходившие из подземелья с незапамятных времен. Хрупкие, обтянутые кожей скелеты бесстрашно проскальзывали внутрь исполинских нагромождений желтого порфира, на которых покоилась земля. В этом фантастическом, скрытом от всех мире меднокожие мертвецы обретали вторую жизнь, отступая в беспросветную окаменевшую тьму, которую они сверлили, припав к шершавой стене. Рудокопы прощупывали израненную толщу огромного горного мира и мерно били обушком, погружаясь с каждым ударом все глубже, как будто обратный путь был им заказан, как будто единственный выход из недр земли лежал через этот дикий каменный лес с переплетенными ветвями, с перекрученной, отвердевшей за миллионы лет листвой, в которой умирали человеческие голоса.

Обнаженные мертвецы спускались в этот потайной склеп тысячи лет. Свет масляных ламп вырывал их из вечной тьмы, и под неверным мерцающим лучом необычными казались цвет, облик, движения этих людей. Зловонный чад горящего масла крался по штольне, а она скалила щербатую пасть, истекая черной кровью металла и желтой кровью серы.

— Ну и жара, — повторил Эстрада.