«Метаморфозы» и другие сочинения

Кто б отказался научиться у тебя такому вот чувству меры, от которого вся эта твоя приятная серьезность, кроткая суровость, мягкая настойчивость, ласковая властность? Ни одного проконсула, насколько я знаю, провинция Африка так сильно не уважала и так мало перед ним не дрожала; ни в один год, кроме твоего, оградой от прегрешений не служил скорее стыд, чем страх. Ни один, при равном с тобою могуществе, чаще тебя не благотворил и реже не запугивал, никто не воспитал сына, добродетелью более похожего на отца. Следовательно, никто не был дольше в Карфагене проконсулом. Потому что даже в то время, когда ты объезжал провинцию, оставив нам сына твоего, Гонорина,[451] мы не столько твое отсутствие чувствовали, сколько лично по тебе тосковали: отцовская в сыне беспристрастность, старческая в юнце прозорливость, консулярский у легата авторитет; все твои добродетели он так воплощает и нам являет, что больше следовало бы восхищаться юношей, чем тобой, ежели бы в юноше это было не от тебя. Ах, всегда бы нам такое наслаждение! Но что же делать с этой сменой проконсулов, где годы короткие, а месяцы быстрые! О быстротекущие добродетельных граждан дни, о скорописный перечень лучших правителей! Вот уже и по тебе, Севериан, всей провинцией мы сожалеем. К тому же и Гонорина собственное честолюбие побуждает к претуре, а расположение Цезарей[452] прочит в консулы, наша любовь удерживает его здесь в настоящем, а надежда Карфагена обеспечивает нас его поддержкой на будущее, — при единственном утешении, подкрепленном твоим примером, что тот, кто покидает нас легатом, быстро вернется к нам проконсулом.

10.[453]

О Солнце,[454] конной вихревой упряжкоюВзметая пламень вихревой, ты плавишь жар… —

а также Луна, ученица его света, и силы пяти других планет: Юпитера властность, Венеры любострастность, Меркурия стремительность, Сатурна губительность, Марса огненность. Есть и другие опосредования силы богов,[455] которые можно ощущать, хоть и не дано видеть, например Любовь и другие подобные, чей лик незрим, но сила всеведома. Так же и на Земле, как повелел разум Провидения, где гор вознеслись обрывистые вершины, а где полей выровнялись лощины; и так же повсюду назначил он рекам виться, лугам зеленью крыться, птицам ширяться, змеям извиваться, зверям дал бег, а тебе шаги, человек.

11.[456] Приходится, значит, тем несчастным, кто унаследовал поле бесплодное и худородное, возделывать одни каменья и тернии; никакого, однако, в их пустошах нет плода, никакого иного злака не узрят, а только

безнадежный сорняк да тощих овсов здесь засилье.[457]

И вот, свои всходы презрев, идут они воровать чужие и рвут соседские цветы, чтобы цветы эти словно свести с собственным своим чертополохом. На тот же манер, кто собственной добродетелью бесплоден…

12. Попугай — птица индийская.[458] Размеры его чуть меньше голубя, но окрас не как у голубей: не молочно-белый, либо сизый, либо желтоватый или пестрый. Нет, цвет попугая зеленый от основания перышек до концов крылышек, и только шейка другая. Шейка у него как бы окольцована алым или золотым ободком, по блеску равным ожерелью или венчику. Клюв отменно крепок: когда птица на какой-нибудь камень с высокого разлету рушится, то клювом, словно якорем, зацепляется, да и череп его не менее прочен, чем клюв. Когда попугая заставляют передразнивать нашу речь, его бьют по голове стальным ключиком, чтобы прочувствовал власть хозяина, — это как бы обучающая указка.

В ученье годится самец до двух лет, пока рот его легко принимает нужную форму, пока язык нежен и способен трепетать в лад; взятый же в более позднем возрасте, он и неподатлив и забывчив. А перенимать навык людского разговора удобнее всего именно попугаю, потому что питается он желудями[459] и на ногах у него, как у человека, по пяти пальцев. Последнее, впрочем, не у всех попугаев; но что всем им присуще, — это что язык у них шире, чем у прочих птиц, и тем легче им выговаривать человеческие слова, имея широкое нёбо и язык, как плектр.[460] Действительно, все, что он ни выучит, он очень похоже на нас передразнивает, словно впрямь разговаривает, так что, если один лишь голос услышишь, подумаешь, будто это человек. А вот если услышишь ворона, тот, при сходных попытках, все-таки не говорит.[461]

Но главное, ворон ли, попугай ли ничего, кроме затверженного, не произносит. Если обучишь его брани, он и будет браниться денно и нощно, оглушая ругательствами: это ему песня, он воображает, будто поет. Когда все заученные ругательства он переберет до конца, то повторяет ту же песню заново. Если же захочешь пресечь сквернословие, надо будет или вырвать ему язык, либо отпустить его назад в родные чащи.