«Метаморфозы» и другие сочинения

10. Без промедления, как только стемнело, стали мы караулить у его дверей; снять их с петель, сдвинуть, взломать нам не годилось, так как двери двойные и стук перебудил бы всех соседей, нам на беду. Итак, главарь наш, бесподобный Ламах, полагаясь на испытанную свою доблесть, осторожно просовывает руку в отверстие,[220] куда вкладывают ключ, и старается отодвинуть засов. Тем временем Хрисерос, негоднейший из двуногих, не спал и слышал все, что происходит; упорно храня молчание, неслышными шагами потихоньку подкрался он и руку вожака нашего неожиданным ударом большого гвоздя накрепко приколотил к дверной доске, потом, оставив его пригвожденным как бы у позорного столба, сам вылез на крышу своей лачуги, а оттуда не своим голосом начал кричать к защите всех соседей, называя каждого по имени, и призывать к защите от общей опасности, распуская слух, что внезапный пожар охватил его дом. Тут каждый, испугавшись близкой опасности, впопыхах прибегает на помощь.

11. Очутившись тут в двойной опасности, или всем погибнуть, или кинуть товарища, мы с его согласия придумали решительное средство, вызванное обстоятельствами. Уверенным ударом посредине связок отрубив руку нашему главарю в том месте, где она соединяется с плечом, и заткнув рану кучей тряпок, чтобы капли крови не выдали наших следов, мы оставили обрубок, где он был, а остальное тело Ламаха проворно увлекли за собою. Пока мы трепетали от священного ужаса, пока устрашались сильного шума и настоятельной опасности, муж этот возвышенный, исполненный духа и доблести, видя, что и следовать в бегстве за нами не может, и оставаться ему не безопасно, усердно нас убеждает, усердно молит, заклиная Марсовой шуйцей, верностью слова, освободить товарища по оружию от мук и от плена. Да и как может жить хороший разбойник, лишившись руки, что одна и душит и грабит? За счастье почел бы он пасть добровольно от товарищеской руки. Не будучи в состоянии никого из наших уговорами своими побудить к добровольному отцеубийству, обнажил он оставшейся рукою свой меч, долго его целовал и сильным ударом вонзил себе в самую середину груди. Тут мы останки честного тела великодушного вождя нашего обвили старательно полотняной плащаницей и предали на сокрытие морю. Ныне покоится Ламах наш, погребенный стихиею.

12. Так он обрел кончину, достойную своей доблестной жизни. А Алцим вот не мог ничего поделать, несмотря на изобретательность, с жестокой волей судьбы. Забрался он, взломав избенку, в спальню в верхнем этаже к одной старухе и, вместо того чтобы первым делом укокошить ее, свернув шею, начал из широкого окна наружу выбрасывать нам ее пожитки одну вещь за другой, чтобы мы подбирали. Перебросав лихо все пожитки, он не захотел дать спуску и ложу; итак, вытряхнув ее из кровати и вытащив из-под нее простыни, тем же путем намеревался их отправить, как негодница эта, ухватив его за колени, взмолилась: — Что ты, сынок, молю тебя, зачем ты жалкое тряпье и хлам несчастной старухи отдаешь богачам соседям, на чей двор это окно выходит? — Обманутый хитрою и притворною речью, Алцим поверил сказанному и, боясь, как бы выброшенное им прежде и то, что он собирался выбросить, попало не в руки его товарищей, а в чужой дом, во избежание ошибки, высунулся из окна и стал все внимательно осматривать, кроме того, стараясь определить, так ли зажиточны соседи, как говорила старуха. Пока он так смотрел, ничего не думая, старуха эта пакостная, хоть и увечная была, быстрым и неожиданным толчком его, не соблюдавшего равновесия, находящегося на весу и углубленного в осмотр, спихнула вниз головою. Кроме того, что высота была значительная, да и, падая, угодил он на большущий камень, так что переломал себе ребра, и, выблевывая потоки крови, рассказал нам, что произошло, и, недолго мучаясь, отдал богу душу. По примеру первого погребения мы и этого послали вслед за Ламахом.