Метаполитика

В свое время много горьких слов было сказано в адрес русского православия. «Русская интеллигенция, – писал Бердяев, – религиозная по природе в лучшем смысле этого слова, долгое время была пропитана религиозным индифферентизмом и была одинаково чужда как активного религиозного отрицания, так и активного религиозного созидания… Мы знаем, что у нас обыкновенно или прикладывались к ручке высокого духовного лица и холопствовали перед ним так, как он холопствовал перед правительством, или не считали возможным пребывать с ним в одной комнате; мы не привыкли даже думать, что, представители нашего духовенства способны к членораздельной речи, и для нас дика была мысль, что с ними можно спорить о животрепещущих вопросах и высказывать перед ними свободно свои мысли» (7). Но происходило это не потому, что православие противостояло науке и искусству само по себе, а лишь потому, что на этом историческом этапе православная иерархия была заражена неведеньем в такой же степени, как раньше католическая. Даже такие христиане, как Лев Толстой и Владимир Соловьев, оказались русскому православию не ко двору, даже в христианстве Достоевского сомневались настолько, что в один момент была поставлена под вопрос возможность церковного погребения для него. Но с того момента как мирская власть была утрачена церковью, власть духовная начала к ней возвращаться. Такие православные, как философ Бердяев, физиолог Павлов, патриарх Тихон, физик Флоренский, хирург Войно-Ясенецкий, поэтесса Ахматова, писатель Солженицын, явили пример небывалой стойкости духа, ясности ума, душевной глубины, мужества, высокого совершенства во владении своим даром.

Поэтому мы должны решительно отказать всякой религиозной или идеологической доктрине в праве считать себя монопольной носительницей выбора веденья. Лишь непрерывное духовное подвижничество постигающих мир может поддержать зрелость народа на должной высоте. История показала, что уступка неведенью хотя бы одной из сфер миропостижения, и в особенности сферы религиозной, чревата для всякой нации тяжелейшими последствиями. Не за эту ли уступку безбожная Франция, протестантская Германия, православная Россия, католическая Испания, мусульманская Турция, языческий Китай расплачивались при вступлении в индустриальную эру одинаково страшными и кровавыми потрясениями?

д) Миропостижение в наши дни

После того как разгоревшаяся во времена Реформации пламенная жажда постигнуть Бога привела к тому, что в эру индустриальную были постигнуты огромные, неведомые дотоле области Его творения, то есть мира, о Боге забыли.

Это отнюдь не значит, что уменьшилось число церквей или верующих.

Распространение веротерпимости могло даже способствовать тому, что религиозное чувство людей возросло и качественно и количественно. Но накал борьбы между выбором веденья и выбором неведенья исчез из сферы религиозного миропостижения. Полюс этой борьбы заметно переместился в другую сферу – этико-социальную.

Те, кто раньше посвятил бы свою жизнь решению вопроса «что есть мир?», как Коперник, Бруно, Галилей, Декарт, или вопроса «на что я могу надеяться?», как Фома Аквинский, Виклиф, Гус, Лютер, Янсений, теперь отдавали свои силы искусству и политике, то есть решению двух других кардинальных вопросов бытия.

Политическая борьба, ставшая безусловной доминантой истории нового времени, придавала огромную важность вопросу «что есть я?». Ни одна политическая группа, ни одно политическое течение не могли выступить за тот или иной социальный порядок, не ответив предварительно на вопрос, что же такое человек, в чем заключается его важнейшая нужда и устремление и как в соответствии с этим должна быть устроена совместная жизнь людей в этом новом, расширенном наукой и техникой мире. Поэтому вопросы искусства, этические проблемы философии, история, экономика, психология, биология и прочие науки о человеке начинают возбуждать вокруг себя такое кипение страстей, которое показалось бы совершенно непонятным и несоразмерным людям прошлого, убивавшим друг друга за разномыслия о соотношении божественной и человеческой природы в личности Христау за двуперстие и написание имени Иисус, за причащение не только хлебом, но и вином. Чуткое внимание читающей и мыслящей публики с жадностью устремляется туда, где веденье обретает голос, переходит в наступление и пробивает бреши в сплошной стене неведенья. Раз цензура не пропускает ни слова о Боге или политике, люди готовы удовлетворить свою духовную жажду заметками Дидро о выставках в Салоне, искусствоведческими трактатами Лессинга и Винкельмана, статьями Белинского, лекциями Грановского. Художественная литература как главный исследователь глубинной сущности человека становится властительницей дум, оттесняя на второй план все прочие формы миропостижения. Чтобы услышать глас пророка, «божественный глагол», люди идут теперь не в церковь, но в книжную лавку, заучивают наизусть не библейские тексты, но строки Шиллера, Гете, Байрона, Мицкевича, Пушкина, Лермонтова.