Метаполитика

Иногда создается впечатление, будто Кьеркегор мыслит выбор не в виде процесса, а в виде некоего момента в человеческой судьбе, подобно религиозному обращению, разделяющему всю жизнь на «до» и «после». Но есть в его книгах и такие места, где акт выбора предстает растянутым во времени. «Личность склоняется в ту или другую сторону ещё раньше, чем выбор совершился фактически, и, если человек откладывает его, выбор этот делается сам собой под влиянием темных сил человеческой природы… Чем больше упущено времени, тем труднее становится выбор, так как душа все более и более сродняется с одною из частей дилеммы и отрешиться от этой последней становится для нее все труднее и труднее». Наконец, согласно Кьеркегору, выбор есть предельно возможное воплощение и реализация свободы воли. «Это сокровище скрыто в себе самом, это — свобода воли, выбор, „или-или“… Влечение к свободе заставляет человека выбрать себя самого и бороться за обладание выбранным, как за спасение души, — да в этом и есть его спасение души» (42, с. 232, 238, 246).

Но спрашивается: если выбор это спасение, свобода, благо, почему же люди так медлят с выбором? чего они боятся? почему для выбора необходимо мужество, которого не всякому хватает?

На это Кьеркегор не отвечает. О том, что выбор может нести боль, терзание, может довести душу до отчаяния и краха, не говорится ни слова.

Потенциальная возможность трагедии, заключенная в акте выбора, выражена со всей полнотой в произведениях более позднего экзистенциализма, и особенно в экзистенциалистской литературе.

Душевная обнаженность, уязвимость и уязвленность — вот главная черта всех героев Достоевского. Избирающие неведение будто и не интересуют его. Они, как дети, которые могут быть славными, вроде генеральши Епанчиной в «Идиоте», или зловредными, как отец Ферапонт в «Братьях Карамазовых», но одинаково остаются в стороне от главного действия Драмы. Ирреальность мира Достоевского, его особое положение в русской и мировой литературе, может быть, тем и обусловлены, что он пишет только о ведающих. И уж он-то знает, что выбор веденья не одной только благостью наполняет душу: «…что развитой и порядочный человек не может быть тщеславен без неограниченной требовательности к себе самому и не презирая себя в иные минуты до ненависти» (26, т. 5, с. 125), что веденье может одинаково истерзать душу возвышенно-смиренную (князь Мышкин), возвышенно-гордую (Иван Карамазов), благородную (Митя Карамазов), порочную (Свидригайлов), низменно-тщеславную (герой «Записок из подполья»), низменно-преступную (Смердяков).

Когда Кьеркегор описывает безнадежно влюбленного, который, даже утратив всякую надежду на взаимность, не пытался заглушить свою любовь, но сделал ее светочем всей жизни, это вызывает в нем восторг и умиление. «Великое дело — отказаться от своего желания, — восклицает он, но остаться при своем желании, отказавшись от его исполнения, дело еще более великое» (44, с. 19). У Достоевского то же самое «великое дело» отказа от исполнения выражено без тени восхищения, отчаянным истерическим воплем: «Господи Боже, да какое мне дело до законов природы ил арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стенав у меня сил не хватило» (26, т. 5, с. 109). Все уловки и ухищрения неведения конечно же известны Достоевскому, но он будто и представить себе не может, чтобы они могли защитить кого-то. Даже самое интеллектуально-изощренное неведенье, которым пытаются защищаться Раскольников и Иван Карамазов, оказывается в конце концов смято грозным сознанием совершенного преступления, греха.

В образной системе Кафки свобода выбора между веденьем и неведеньем тоже поначалу как будто отрицается. Начало процесса нравственного самообвинения, «арест», обрушивается на Иосифа К. как гром среди ясного неба. Правда, мельком потом говорится о том, что все, у кого есть процесс, прекрасны; но ни одна сцена романа не позволяет сказать, что они «избрали процесс». Нет, невидимый обвинитель указует на того или иного человека по собственному произволу, и каким бы путем ни развивались дальше следствие и суд, они всегда приводят к неизбежному осуждению.

Свобода выбора неожиданно обнаруживается в другом — в том, как вести себя по отношению к процессу.