Метаполитика

«Отмена Людовиком XIV Нантского эдикта (предоставлявшего гугенотам право открыто исповедовать свою религию) без малейшего предлога, без всякой надобности и последовавшие за тем различные меры, кои можно скорее назвать проскрипциями, чем постановлениями… лишили королевство четвертой части народонаселения, разорили торговлю и ослабили государство во всех частях, надолго отдали население на открытое и официально разрешенное разграбление вооруженным отрядам драгун; дозволили истязания и пытки, от которых умерли тысячи людей обоего пола, повергли в нищету многочисленный народ, подняв брата на брата, растерзали целый мир семейств, отбиравших друг у друга имущество и обрекавших обобранных на голодную смерть.

В результате этого события наша промышленность перешла в руки иностранцев, отчего их государства расцвели, разбогатели за наш счет и покрылись новыми городами. Глазам всех предстало ужасное зрелище целого народа изгнанников и беглецов, выброшенных на улицу, хотя и не совершивших никакого преступления, нагих, странствующих в поисках пристанища вдали от родины. Знатные, богатые, старцы, лица, часто высокочтимые за благочестие, знания и добродетели, люди обеспеченные, слабые, не привыкшие к лишениям, были осуждены грести на галерах и страдать от бича надзирателя исключительно за религию. Наконец, в довершение всех ужасов этот акт наполнил провинции королевства клятвопреступлениями и кощунством; всюду раздавались вопли злополучных жертв заблуждения, в то время как другие поступались совестью ради сохранения имущества и безопасности… Такова была всеобщая мерзость, порожденная жестокостью. Между пыткою и отречением, а потом причастием часто проходило не более суток, и те же палачи являлись при этом и руководителями и свидетелями…

Вся Франция наполнилась ужасом и смятением, и в то же время никогда не было такого торжества и ликования, никогда таких изобильных восхвалений» (63, т. 2, с. 148–150).

Сколь коварной, какой обоюдоострой может быть сила искусства!

Благодаря ей Иван Грозный утвердился в сознании многих людей таким, каким его изобразили Эйзенштейн, и Черкасов; испанская знать и духовенство самой страшной поры увековечены кистью Эль-Греко, Веласкеса, Риберы; Людовик XIV ассоциируется у потомков с романами Дюма и парками Версаля. Художественный образ остается в памяти надолго, западает до глубины души. Разве может сравниться с ним по силе производимого впечатления сухой исторический факт? И тем не менее всякий избирающий веденье должен научиться отделять образы исторических персонажей от их реальных прототипов, отягощенных грузом самых страшных преступлений.

Человек нашего времени не может оставаться равнодушным к злодеяниям бесконтрольного единовластия, даже если они стали «делами давно минувших дней». Ибо то, что сотворил Гитлер с евреями, Сталин с крестьянством, Мао Цзэдун с интеллигенцией, хотя и превосходит по размаху зверства прошлого, по сути является тем же кровавым самоутверждением неведающей власти в глазах неведающего народа. Во всех перечисленных примерах даже, корыстно-грабительский мотив выступает для инициаторов убийств лишь дополнительным стимулом; из погибших во время террора можно было бы выжать гораздо больше, если бы оставить их в живых.

Выбор жертв совершается безошибочно, но совершенно по иному принципу.

Где бы ни укрылись остатки веденья — в традиционной доблести лучших боярских родов, в воздержанности, искусности и трудолюбии морисков, в глубокой и искренней религиозности гугенотов, в деловой энергии евреев, в рачительной хозяйственности так называемых «кулаков», в обладании знаниями и культурой китайских интеллигентов, — всюду звериный нюх неведенья выводит его на правильный след. А сколько раз такое же повторялось в меньших масштабах? А сколько подобных преступлений неведающего единовластия остались нераскрытыми? Обо всех этих миллионах известных и безымянных жертв обязаны мы помнить всякий раз, когда беремся обсуждать различные формы правления, когда слышим похвалы «крепкой руке», «сильной власти», «прочному порядку».

До тех пор пока человек жив, в душе его может снова и снова разгораться борьба между выбором веденья и выбором неведенья. Каждая человеческая душа — крохотное поле боя, маленький эпизод в гигантской войне, которую веденье и неведенье вечно ведут между собой. И хотя война эта продолжается при любом правительстве и при любом способе правления, мы можем точно сказать:

Покуда силы веденья имеют в государстве перевес, оно управляется демократически; переход к единовластию есть верный знак торжества неведенья в политической сфере; олигархическое правление свидетельствует о примерном равновесии сил

.

7. Веденье и неведенье лицом к лицу

а) Четыре кардинальных вопроса бытия