Метатель ножей

Хартер пожал плечами.

– В любое время. Где он хочет?..

– О, не беспокойтесь, – сказал второй, – мы за вами заедем.

– Но зачем?.. – начал было Хартер, однако решил плюнуть и не продолжать.

– Прекрасно, – сказал старший, надевая фуражку. – В таком случае, договорились. Теперь мы можем идти.

Второй выступил вперед.

– Если же вы передумаете…

– Нам не стоит принимать это во внимание, – сказал тот, что в фуражке. Он уже вышел за дверь и стоял, держась за ручку.

– Я же сказал, что встречусь, – перебил Хартер. Собственный голос показался ему чересчур громким, даже пронзительным, и он попытался взять себя в руки. – Слушайте, я ночью почти не спал.

Визитеры переглянулись и промолчали.

– Тогда увидимся, – сказал тот, что в фуражке, выходя на лестничную площадку. Второй последовал за ним с фуражкой в руке и осторожно прикрыл за собой дверь. Сквозь латунную оконную решетку, полускрытую белыми кружевными занавесками, Хартер видел, как удаляются их затылки.

Еще час Хартер безуспешно пытался заснуть, а затем после долгого душа и двух чашек кофе поехал за город. Сахарные клены уже меняли цвет; на далеких холмах они походили на раскрашенные леденцы. Маленький белый знак вывел его на знакомую грунтовку под пологом ветвей, и вскоре он подъехал к старому красному сараю, набитому книгами. Темные проходы под редкими голыми лампочками пахли сырой древесиной. Хартеру нравилось читать о Войне за независимость – временами он подумывал написать довольно пространное эссе о влиянии мушкетов, заряжаемых с дула, на стратегию кампании, но из этого так ничего и не вышло. Он просматривал монографию о данберийской кампании [3], когда боковым зрением заметил в конце прохода Марту в темно-синем плаще. Резко вздохнув, он тут же осознал ошибку: эта женщина старше Марты, крупнее, да и вообще не похожа. Втянул воздух в легкие – он явно задыхается.

Хартер сунул книгу обратно на полку и пошел по тускло освещенному сараю навстречу ясному дню.

Красный сарай, синее небо. Вдоль стены тянулись стеллажи, набитые книжками в мягких обложках, располосованные светом и тенью. Девушка лет восемнадцати склонилась над книгами в тени. Внезапно она повернулась к ослепительному солнечному свету, и что-то мгновенно сверкнуло – может, крошечная сережка? Очень короткие зачесанные набок соломенные волосы, жесткие на вид джинсы, закатанные на икрах, белая рубашка с длинными рукавами закрывает ягодицы.

Вспышка о чем-то напомнила Хартеру – о чем-то на краю сознания, – но, услышав его шаги по гравию, девушка обернулась, а прежде чем вернуться к книгам, на секунду задержала взгляд. И Хартер мгновенно с уверенностью понял, что она доступна, можно завязать с ней разговор, может, даже смотаться с ней в загородную гостиницу выпить чашку кофе: она ведь задержала взгляд на эту секунду. Он ей все расскажет. Ее тронет его несчастье, она протянет руку через стол и накроет его ладонь – и Хартер, повернувшись и направляясь к машине, ибо все это невероятно и абсурдно, вообразил, что в пространстве скрещенных взглядов она разглядела в угрюмом лице незнакомца тайное горе.

Дома Хартер тяжело рухнул на кровать, но даже с закрытыми глазами ощущал тревожно быстрое биение сердца. Он почти чувствовал, как мчится по венам кровь, торопясь достичь крайних пределов тела – пальцев на ногах, пальцев на руках, гудящего черепа. Человечек остановился внезапно, будто его ударили по лицу. И Марта – вытянулась в своей бледно-лиловой ночнушке, сморкается в розовый носовой платок – про розовый платок-то он и забыл. В комнате было почти темно. Марте не нравился на тумбочке ночник с этой яркой, все высвечивающей лампочкой, и в первую ночь она проявила упорство, выудив откуда-то нечто вроде фонаря с толстыми красно-синими стеклами. В каждый приход Хартера фонарь стоял в комнате, тускло, романтически ее освещая. Фонарь позволял Марте преодолеть – до некоторой степени – предельную скромность, которая поначалу казалась Хартеру такой трогательной, но потом стала все больше раздражать. Человечек вошел тихо – Хартер не помнил, как повернулась дверная ручка, – широко шагнул в комнату, а потом вдруг замер. Ничего не сказал, только стоял сурово, пока Хартер возился с дурацкими пуговицами. И теперь Хартер вспомнил, как Марта – пряди волос прилипли к мокрым щекам, – точно вдруг застеснявшись, натянула ночнушку на грудь, – большая смущенная девочка. На несколько секунд перестала плакать и уставилась на человека у двери. Тот не двигался. Хартер пожалел, что не слушал внимательнее то немногое, что она о нем рассказывала. По правде сказать, он вообще не хотел думать о ее муже. Предельно ясно дал Марте понять: он хочет, чтобы его избавили от деталей ее семейной жизни. Марта по своей раздражающей привычке отказывалась недобро говорить о людях, но однажды проговорилась, что