Метель

И все же отец согласился и помог сыну устроить дополнительную комнату, чтобы была настоящая спальня. Родители думали, что он хочет завести семью. Я-то поняла, что он поселился там вовсе не для того, чтобы растить детей, но не стала говорить этого Бенедикту. Отец научил меня, что нельзя приносить людям плохие вести и говорить неприятное, потому что они не отделяют вестника от его послания, так что раньше чуть что — могли и голову отрубить. Но иногда весть даже не нуждается в словах. Я помню лицо матери, когда она вошла в дом, а на улице стоят машины полиции, полицейские ходят взад-вперед, а один тихо говорит со мной, положив руку мне на плечо. Ее лицо, когда она увидела меня, когда увидела папу, сидящего на диване и рыдающего, и потом через большое французское окно, выходившее в сад, увидела, как на носилки кладут тело, такое маленькое тело в большом непрозрачном пакете на молнии, и застегивают ее так резко, что прямо слышишь, как она вжикнула, хотя на таком расстоянии услышать невозможно. Молния застегнута до самого верха, потому что она уже не дышит, потому что воздух ей больше не нужен. Мне показалось, мама тоже перестала дышать: у нее вся кровь отлила от лица. С ней случилось немыслимое, такого ни одна мать не может представить. Она завыла как зверь — я никогда не слышала ничего ужаснее этого воя. Я вместе с ней пережила ожидание вскрытия, визиты полиции, долгую вереницу друзей, соседей, знакомых, особенно многочисленных на похоронах, и еще — долгие минуты без посторонних людей, когда горе было таким сильным, что родители не могли сидеть в одной комнате. Я была с ними, когда папе стало невмоготу ее видеть, когда мы остались с мамой одни, и она каждый день повторяла, что все из-за меня, это я не защитила сестру, я предательница. Я оставалась с ней и тогда, когда она начала удваивать дозы транквилизаторов, снотворного, стала запивать их спиртным, потом и этого стало мало, она начала красть морфий из своего медицинского центра, в конце концов это обнаружилось, и ее уволили, сказав, что они понимают, как ей больно, и сочувствуют ей, очень сочувствуют, но не могут ее покрывать. Закрыть глаза на то, что она делает. Закрыть глаза. В принципе, удобная позиция. Я тоже хотела закрыть глаза и не видеть. Но мне пришлось оставаться свидетелем всего, что происходило дальше у меня на глазах: падения, стремительной деградации, полного распада личности, вплоть до того момента, когда тебе надо проститься с человеком, которого ты знал, потому что он перестал им быть и новый человек тебе чужой. В моменты просветления она говорила, чтобы я ушла, что ей невыносимо даже просто видеть меня. Я неправильная дочка, я не та, произошла ошибка, я не должна жить, жить должна была другая. Я сделала, как она хотела: ушла из дома. Мне было восемнадцать. Я бросила учебу, денег не было ни гроша. Я продала то, что осталось от прежней, девичьей жизни: крестильный медальон и золотую цепочку, подаренную на пятнадцатилетие, и купила билет на автобус в никуда. Я решила вычеркнуть навсегда из жизни Элизабет Моргенсен — девушку, которая не уберегла сестру, и стать Бесс, просто Бесс. Хватит и этого, даже с лихвой.

Фриман