Метели ложатся у ног

Делюк заволновался, выражение обычно спокойного его лица на этот раз стало меняться в каждое мгновение: оно то краснело слегка, то бледнело, на спинке заметно побелевшего носа выступили бисеринки пота. Всего этого Сядэй Назар не видел: он внимательно рассматривал разбредающееся по пастбищу стадо, а может быть, считал для большей убедительности поголовье. Делюк напрягал до предела волю, подавлял в себе волнение. Когда все же успокоился немного, сказал:

— Хватит мне оленей… Не очень-то много у меня и скарба — все на десяти-пятнадцати санях укладывается. Больше, пожалуй, и не надо — кочевать тяжело.

— Десять-пятнадцать саней… — вслух рассуждал Сядэй Назар. — Это уже достаточно для кочевой жизни. Но оленей-то ещё двести не мешало бы.

Делюк долго мял ногами болотный мох. «И дай! Ну дай же!» — думал он молча, а вслух сказал:

— Смеешься?

— Смеяться — просто! — ершисто отозвался Сядэй Назар, переступил с ноги на ногу. — Люблю я простых людей. Простых. Открытых. Вот съезжу в Варандэй, и ещё двести оленей, считай, твои. Приезжай: я отколю от своего стада.

— Жизнь у меня коротка, — не замедлил с ответом Делюк, смутившись, как ребенок. У него даже уши загорелись.

— Живи хоть сто лет, — задумчиво обронил Сядэй Назар, тоже смутился и добавил: — Ты, Делюк, нравишься мне, как твой отец. Чем? Не знаю. Простотой… Добротой. Но сказанного уже я не люблю повторять. Живи, как жил, как тебе нравится, и не считай себя в чем-то обязанным. Я тебе только добра хочу.

Делюк посмотрел на Сядэя Назара подозрительно, подумал: «Не на петлю ли аркана своей хитрости ты меня ловишь?» Потом сказал:

— Олень долго растет.

— Олень-то да, долго растет. И человек — не быстрее. Но человек думает, а олень?!

Делюк долго думал и наконец сказал:

— Не бывал я в силке…

Густые рыжеватые брови Сядэя Назара взметнулись кверху, широко открылись его большие, серые, водянистые глаза.

— Ты и не птица!.. Не заяц!.. Не лось!.. — в сердцах он будто бы высекал каждое слово. — Не нужна мне твоя шея. Ноги и руки твои я не думаю связывать. Да и нужно ли? Ты мне просто по нутру: нравишься.

— Жизнь, она многоструйна, — вздохнул Делюк. — Похожа на ручьи, сбегающие с гор… А если честно? — сверлящими бусинками зрачков больших черных глаз Делюк уставился в лицо богача.

Тот невольно отвел глаза в сторону.

— Что сказано, то сказано: полозья не катятся задом наперед, — сказал Сядэй Назар, всем видом показывая, что разговор окончен. — Своему слову я никогда не изменяю.

— Верно, что язык твой не сучковат, — ответил тихо Делюк, убедившись в искренности слов Сядэя, и почувствовал себя как бы надежно вросшим в землю. Он гордо поднял голову, смерил взглядом Игну Микита, Сядэя Назара, двух его сыновей и сказал: — Солнце не с вечера встает. Верю.

— Надо верить. Без веры — плохо, — ответил Сядэй Назар, глядя на голый остов чума, и добавил: — Пожалуй, надо ехать. С висячим языком дорогу не сделаешь короче.

— Огонь ещё жив, — спохватился Делюк. — Горячего мясного отвара выпейте на дорогу.

— Ехать надо, — сказал Сядэй Назар, пожал руку Делюку, направился к своей нарте и, взявшись за хорей и вожжу, добавил добродушно: — Живы будем, будем видеться. Бывай и у нас в гостях.

Дробный топот копыт и глухой шум от толчков нарт на кочках угасал на просторе, а Делюк стоял в растерянности и думал: «Уловка?.. Проверяет?.. Или… вообще ничего не знает и про белого менурэя, и про тридцать пять оленей?..»

Тундра молчала. Высоко в лазури катилось солнце. Всё на свете покоилось в нарочитой безразличности ко времени, к людям и ко всему живому.

— Так и должно быть, — сказал почему-то Делюк и пошел к своей дежурной упряжке, чтобы пригнать стадо.

9

Шире моря, шире неба
буйно плещется заря…
Не преграда мне и горы,
и широкие моря.
Всё на свете мне подвластно,
будет всё, что захочу, —
быстроногим горностаем
я всю землю обскачу, —

в чуткой предутренней тишине Тадане услышала голос внука. Он пел чисто, внятно, как бы вычеканивая каждое слово. Тадане никогда в жизни ещё не слыхала такой песни и так ладно поставленного голоса. Старуха замерла, слушая внука.

— В голубое поднебесье
белым ястребом взлечу-у, —

пропел Делюк и сбился на речитатив, слова его стали глотать хвосты предыдущих, речь превратилась в сплошной гул. Тадане встревожилась.

— Что с тобой, внучек? — не выдержала она. — Спишь?

Делюк молчал. Потом он почмокал губами, повернулся на другой бок и затих. Сидевшая в недоумении Тадане задумалась: «Родился-то он в оболочке! Неужели беда? А? И в роду-то у нас шаманов не было… А если он и, правда, шаманом делается — надолго ли затянется болезнь, сумасшествие?! А ведь его не все выдерживают — кто на всю жизнь остается калекой, кто погибает, бросаясь с обрыва, кто тонет… Хорошо, если нервы крепки и воля сильна. А если нет?»