Метелица

Повечеряв, он присел к печке и прижался спиной к теплым кирпичам. На кладбище изрядно-таки продрог и теперь никак не мог согреться…

Подошел Артемка, потоптался возле деда и спросил:

— А чего это, если кто боится смерти, тот недостоин жизни?

— Чего-чего? — встрепенулся Антип Никанорович. — Ты откуда взял такое?

— А у тетки наколка на руке: «Кто боится смерти, тот не достоин жизни». Ну, когда мы с тобой в Гомеле были, я прочитал. Злая такая тетка.

— Блатная, значит, — проворчал Антип Никанорович, не найдя ответа на внуков вопрос.

— А разве тетки бывают блатными? — удивился Артемка.

— Бывают. Забудь ты это, выкинь из головы.

— Ага, — согласился Артемка. — Да вот я забуду, забуду, а оно опять вспомнится. И цыганята — тоже…

— Все равно забудь. Рано тебе думать об этом.

Видя, что дед не расположен к разговору, Артемка подался в горницу, а Антип Никанорович полез на печку выгревать застывшую поясницу.

Артемкин вопрос растревожил его, заставил задуматься над своим страхом перед смертью. Что же ты, Антип Никанорович, и вправду напугался, так и не сможешь уйти по-человечески? Отжил ведь свое, уступай дорогу, не путайся у людей под ногами. Сделаны земные дела твои. Сделаны?.. Нет, однако, не сделано главное — не обретен покой, значит, не понят этот мир, не найдено свое отношение к нему. Все свои долгие годы он знал, что́ делает и для чего делает, знал цену жизни, знал, где неправда, где правда и как ее найти. А теперь не знает, теряется в догадках. Или разум стариковский притупился, или он не понимает чего-то? Нет, не сама смерть пугала Антипа Никаноровича — неоплаченный долг перед жизнью пугал его.

Всю ночь его мучил кашель и кидало то в жар, то в холод, утром еле слез с печи, перебрался на лежанку. Протянуло сырым ветром на кладбище, захворал Антип Никанорович и слег. Две недели пролежал пластом, Ксюша с ног сбилась, выхаживая батьку. Две недели приказывал себе: «Жить! Жить!» Иногда задавал вопрос: «А для чего?» И тогда становился равнодушным ко всему, но это равнодушие пугало его больше, нежели думки о смерти, и он опять твердил: «Жить!»

В середине апреля поднялся, начал прохаживаться по хате. В это время и узнал об убийстве деда Евдокима и аресте Захара.

— Зверюга, показал-таки нутро свое, — сказал он со вздохом и не почувствовал к Захару прежней злости. Не хватало уже в Антипе Никаноровиче сил ни для злости, ни для радости.

— Теперь отпустят Тимофея, а, батя? — спросила Ксюша с надеждой.

— Так быстро не отпускают, дочка. Обвиноватить человека завсегда легче, нежели оправдать. Погодь, вот оправлюсь я от хворобы…

* * *

Минул апрель, в мае появился щавель на лугу, молодая крапива, зеленый лук на огороде. Антип Никанорович подолгу просиживал за столом, заставляя себя съедать по две тарелки крапивного и щавельного борща, глотал через силу ничем не приправленную бульбу, удивляя домашних своим аппетитом. И никто не знал, с каким трудом он проталкивал в горло каждую бульбину, каждую луковицу или ложку борща. Удовольствия от еды он давно уже не испытывал и не ощущал никакого вкуса. Понимал: надо есть как можно больше зелени, чтобы набраться сил после болезни. А пока что дальше своего двора выбраться не мог.

Изредка он выходил на улицу, садился на лавочку у палисадника, под кустом сирени, и перекидывался словом-другим с редкими прохожими. С рассвета до темна сельчане находились в поле, и улица, как правило, пустовала. Только под вечер кто-нибудь из мужиков подсаживался к нему, заводил неторопливый разговор и пересказывал скупые деревенские новости. О Захаре сельчане посудачили, посудачили и забыли. Максимка остался один в новой хате. Поначалу за ним приглядывала Капитолина, но вскоре отступилась от чужого ребенка, кинула на произвол судьбы. Тогда в Захарову хату стала похаживать Прося. Антип Никанорович видел это, но молчал — как-никак Прося доводилась Максимке родной теткой. Но все понимали, что долго это продолжаться не может, хлопца надо куда-то определять.

Однажды вечером перед сном Антип Никанорович заметил, как Прося с Ксюшей о чем-то шепчутся и поглядывают на него, не решаясь заговорить.

— Ну, чего там у вас? — не выдержал он.

— В школе была я… — начала Ксюша неуверенно. — Елена Павловна говорила, что собирается Максимку в детдом определить.

— Ну и што, ежели — в детдом?

— Не чужой он нам, — отозвалась Прося. — Что люди скажут? Целый месяц без догляду, совсем от рук отбился.

Бабы умолкли, ожидая, что скажет Антип Никанорович. Но он нахмурился и молчал.

— Мы тут решили забрать его к себе, — продолжала Ксюша. — Ты как, батя, а?

— Ежели решили, так чего меня спрашивать! — сказал он ворчливо.

— Ну, батя, дите тут при чем? Жалко хлопца, пропадет. Или не родня мы ему?

— Родня… — усмехнулся грустно Антип Никанорович и тяжело засопел, вставая с табуретки.

— Так что, батя, как ты?

— Вы ж решили! — бросил он сердито.