Метелица

Под мышкой у дядьки Демида был зажат объемистый сверток, и Артемкин взгляд так и тянулся к нему. Гостинец — это уж точно. Кто без гостинца приезжает из Гомеля? Но разворачивать сверток дядька Демид не спешил; он положил его на лавку, неторопко разделся, переобулся, все время разговаривая со Степанидой Ивановной и мамкой и вовсе не замечая Артемку, старательно отводя от него взгляд. И Артемка понял: сверток — для него. Слишком уж улыбчив сегодня дядька Демид.

— Ну, кому это? — спросил он наконец, указывая глазами на сверток.

Артемка расплылся в улыбке. Кому же еще, как не ему?

— Мне.

— Тогда отгадай, что там.

— С трех раз, — поторопился Артемка выговорить себе условие.

— Валяй с трех.

— Значит, так… — задумался он, прикидывая, что бы там могло быть вкусное такое. — Пряники и мармелад!

— Один, — загнул палец дядька Демид.

Не отгадал Артемка и во второй раз. Конечно, даже не отгадай он, все равно содержимое свертка достанется ему, но тогда это будет «незаслуженно».

— А полёгать можно?

— Попробуй.

Артемка взвесил сверток, тайком ощупывая его со всех сторон, и чуть не подскочил от радостной догадки:

— Коньки!

— Гляди ты его! — удивился дядька Демид. — Прямо сквозь стену видит. Ну, разворачивай, угадал.

Таких коньков не было ни у кого в поселке, даже у Петьки Климука, который вечно задавался своими снегурками; из-под бумаги блеснули настоящие дутыши! У Артемки дух перехватило. Белые, сверкающие, как зеркало, с насечками на носках и пухлыми приземистыми ножками, они просто завораживали. Теперь он Климука как пить дать обгонит, а то на деревяшках какая езда!

12

Ранняя скорая весна всегда веселит душу, бодрит тело, вызывая нетерпеливое желание двигаться, куда-то идти, что-то делать. Для Демида же эта весна была радостной вдвойне. Наконец-то он почувствовал себя в безопасности, когда можно не думать о завтрашнем дне, не озираться воровато на милицию в постоянном ожидании ареста. Никому в Сосновке не пришло в голову копаться в его прошлом, документы на руках — чистенькие, новенькие, еще не утратившие запаха типографской краски, бережно завернутые в непромокаемый пакет. Молодец Башлыков, товарищ начальник паспортного стола, оказался мужиком с понятием и с памятью завидной — не забыл, как они вместе голодали в добрушском лагере. Теперь и трава не расти — есть свой угол, крыша над головой, а главное — больше никуда не тянет уезжать. С Ксюшей ему покойно и хорошо. Даже и не предполагал, что может привязаться так накрепко к одной женщине и не замечать других. Такого с ним еще не случалось. Когда направлялся в Сосновку, и в мыслях не держал становиться на прикол, а вот поди ж ты, нравится, хозяйством занялся, корову с Ксюшей завел, поросенка. Демид Рыков — и поросенок… Хоть стой, хоть падай!

А сейчас вот — корчевание, огородишко кой-какой завести. Работа нелегкая, но приятная, Демид ворочает в охотку, азартно. Да и как тут не разохотиться, когда синь над головой бездонная, солнце лопатки пригревает, будто поглаживает мягкой шерсткой, когда воздух и свеж, и густ от весенней прели, щекочет в горле, обдает его прохладой, как молоко из погреба, когда пичуги тревожат слух и сердце будоражат веселым перещелком.

На пустырь, что за старыми карьерами, заводчане высыпали дружно, не сговариваясь. Воскресный день — само поработать для дома. Мелькали бабьи платки над кустами лозняка, меж бурыми хворостинами ольшаника, молодых гибких березок слышался крик детворы, стук топоров, мужское кхэканье. В лесу еще лежал местами снег, но здесь, на пустыре, он давно стаял, на чистых прогалинах подсохло и затвердело.

Демид скинул тужурку, картуз и работал в одной рубашке. Мелкую поросль лозняка, загрубевший бурьян, молодые побеги ольшаника он выдергивал из земли руками, даже не подкапывая лопатой, и отбрасывал в сторону; Артемка с Ксюшей стягивали все в одну кучу, чтобы потом сжечь. Пока растения не проснулись от зимней спячки и корни их не успели укрепиться в земле, корчевание давалось относительно легко. Недельки через две-три их и зубами не угрызешь. Деревца, которые побольше, приходилось подкапывать, а то и срубать и уже вагой выхватывать из земли корневище. У Демида работа шла быстрее, нежели на других участках, и он, время от времени поглядывая на соседей, самодовольно усмехался: дохлый народец, над каждой лозиной кряхтит.

— Не упарился еще? — спросила Ксюша, подтягивая вагу, поскольку впереди, в ложбинке, стояла крепкая уже, роста в полтора березка, а по соседству бугрился старый замшелый пень. Тут предстояло повозиться.

— Чего хватаешься, надорваться вздумала? — упрекнул ее Демид. Упрекнул не сердито — так, к слову пришлось и от хорошего настроения. Он знал, что Ксюша к таким тяжестям привычная, как, впрочем, и все деревенские бабы. И потом, он не любил, когда при нем поднимали тяжести. И вовсе не из жалости к кому-то, а скорее из ревности, считая тяжести своим делом, доступным только ему одному.

Она благодарно улыбнулась и повела плечом.

— Ладно…

Подбежал Артемка.

— Распалим? Куча большая. — Ему не терпелось развести костер.