Метелица

— Знаем, Сергей Николаевич, пусти козу в огород, она распорядится по-своему.

— Может, и так, — пожал плечами Левенков. — Только все равно заставят, рано или поздно. Это экономичней, выгодней.

— Кому? — Челышев крутнулся на носках и встал перед Левенковым стеной. — Кому выгодно — заводу? его начальнику? тебе, инженеру? Да, выгодно. Только выгода эта близорукая, сиюминутная. Отгрузили кирпичик на платформу — и с плеч долой, пускай он хоть в муку искрошится, построили дом — отчитались, а о том, что он через десяток лет осунется, голова не болит. Нет, Сергей Николаевич, это вред, а не выгода. И бульдозер я к карьеру не подпущу, ты меня знаешь. Головотяпов у нас хватает — знай щелкай каблучком. Сегодняшним днем живут, как цыгане вот эти. Я бы эту цыганщину!..

Он угрожающе засопел, готовый заматериться, и вдруг, поймав себя на мысли, что злится без особой причины, проявляя тем самым слабость, неуверенность, как-то обмяк весь, успокоился. В самом деле, с чего это он распетушился, как мальчишка? Инженер вот невозмутим, держит марку солидного человека, а он, начальник… «Черт, совсем нервы распустил. Не годится». Он вспомнил недавний разговор с женой и оценил ее рассудительность.

«Меньше злись — больше слушать будут», — сказала Степанида.

«Жди, послушают… К резкому слову народ привык».

«Послушают, Онисим, послушают. Не та собака страшна, что громко лает, а которая скалит зубы молча».

«Нашла сравнение, понимаешь!» — буркнул Челышев недовольно, однако не мог не признать справедливости ее слов.

— Но и мы, Онисим Ефимович, не можем похвастать дальнозоркостью, — заметил инженер, прерывая его мысли.

— В каком смысле?

— Вам не нравится цыганщина?

— Нет, не нравится. Давно пора закрепить за местом.

— Вот и отлично, — улыбнулся Левенков. — А наши рабочие живут не по-цыгански?

— Хм, вот ты о чем — о частных застройках.

— Верно, о них. Почему вы против?

— Частная застройка — кабала, все соки вытянет. А мне нужны рабочие, рабочий класс, та-аскать. После смены надо отдыхать, а не стропила ставить. Вот так, Сергей Николаевич, о них думаю, о них, потому и провел решение строить многоквартирный, заводской, по городскому типу. Трехэтажный, заметь! К Новому году вселим — и живите-радуйтесь. Или ты против строительства? Тогда почему за голосовал?

— Я не против. Только все это — латание дыр. Сколько мы там семей вселим…

— Будем еще строить.

— Онисим Ефимович, вы ведь отлично понимаете, что с нашими фондами понадобится лет двадцать на строительство более-менее приличного поселка. А люди сейчас хотят жить в домах — не в бараках. Об отдыхе же говорить не будем, весь он — у магазина.

Левенков заглянул в глаза Челышеву, и тот, уловив в его взгляде укор и недоверие, нахмурился. Именно этот укор, открытый взгляд — показушно открытый, черт возьми! — выводил его из равновесия, раздражал. По какому праву, в конце концов, он, Левенков, человек с сомнительным прошлым — был ведь и в окружении, и в лагере — взял на себя роль этакого носителя справедливости? Будто начальник только тем и занимается, что притесняет заводчан. На откровенность вызываешь, инженер? Изволь, у Челышева тайн особых нет.

— Двадцать лет… — проговорил он, прикидывая, хватит ли залежей глины на такой срок, и решил, что не хватит, к тому времени завод придется закрывать. — Эка загнул, Сергей Николаевич. Фонды с каждым годом будут увеличиваться — закон нашего хозяйствования, не забывай. А насчет застроек мое мнение твердое: заводу они во вред. Ты не учитываешь главного — город под боком. Разреши я частные застройки — через год останемся без рабочих. Жить будут здесь, но работать в городе. Видел, сколько ездит из деревень? В два, в три раза дальше нас, а ездят. Будем реалистами, у нас не малина, разбегутся, только дай особнячки заиметь. Заводская же квартира — добрая привязка. Это первое. И второе: рабочий должен рассчитывать на зарплату, а не на садик-огородик. Я уже говорил и повторяю: мне нужен рабочий класс. Ра-бо-очий, а не какой-то гибрид! Теперь тебе ясна моя позиция?

— Вполне, — кивнул Левенков. — Тут не трепыхнешься.

Вон ты куда, Сергей Николаевич? Занесло на повороте, занесло, не свернул бы шею, друг ситный. Таких либеральщиков Челышев повидал на своем веку. «Дурак набитый!» Он поглядел на Левенкова с прищуром и жестко произнес:

— Мне не хочется, чтобы моего инженера заподозрили в политической неблагонадежности. Буду весьма сожалеть. А пока что я этого не слышал. — Он помолчал и добавил уже по-свойски, наставительно: — Подбирай выражения, не мальчик, понимаешь! С языка сорвется — не вернешь, а народ у нас всякий, и всяк могут понять.

— Я же с вами разговариваю…

— М-мда, со мной, — проговорил Челышев глухо и подумал: «Верит в мою порядочность или опять ягненком прикидывается?»

Челышеву вдруг захотелось, чтобы ему верили, не боялись, а верили, и верил именно инженер — человек, которого он не уважает, почти игнорирует. Обычно он был равнодушен, не придавал значения тому, что о нем думают подчиненные, но сейчас такое желание появилось — странное, непонятное и вместе с тем острое, необходимое.