Метелица

Объятия Капитолины были порывисты, нетерпеливы и, как прежде, грубо откровенны. Захару это нравилось. Однако сначала с тревогой, потом с испугом и стыдом он начал осознавать, что с ним происходит что-то непонятное, неожиданное, о чем никогда не задумывался, даже предположить не мог о возможности такого. Впервые он не узнавал себя, впервые ощущал томительный стыд перед женщиной за свое бессилие. И чем настойчивее старался преодолеть немощь, тем более томительно и безвыходно становилось.

Наконец он нервно откинулся к стене, злясь на себя и лихорадочно соображая, что бы такое соврать — скажем, насчет резких болей в животе, — но опытная Капитолина опередила его, нисколько не обидясь.

— Ничего, Захарушка, — зашептала она успокоительно, — это пройдет, со всяким бывает. Не набирай в голову, не думай. Как-никак семь лет — срок немалый… Поостынь, забудь…

— Черт-те что со мной! Никак, лишку выпил, — выдавил он через силу, чтобы только не молчать постыдно.

— Может, и лишку. Не думай. Ты когда в Гомель-то?

— Если успею — завтра дневным. Надо у председателя отпускную взять да получить документы. Не станет мурыжить, думаю.

— Тебя не станет, — вздохнула Капитолина. — А меня не отпустил.

— Ты что, хотела уехать из Метелицы?

— Спрашивает! Давно хотела… от языков людских. Думаешь, мне тут сладко или хлопцам моим? Памятлив народ, злоблив, все дедом-старостой шпыняли, потому и отправила хлопцев своих в РУ. А он-то, батька, хоть кого пальцем тронул? Да за ним же Метелица как у христа за пазухой всю, почитай, оккупацию пережила. За то и уходили в немецкой комендатуре. Может, он через Любку с отрядом связь держал, кто знает. Да чего там, Захар, гады и есть! Мне их морды видеть…

— Вот и поехали, чего не соглашаешься? — решился Захар повторить свое предложение, хотя и понимал, что не сейчас вспоминать об этом.

Но Капитолина повела себя неожиданно.

— Ой, Захар, я не соглашаюсь… — Она приподнялась с подушки, повернулась к нему. — Да я хоть завтра! Чуешь, хоть завтра куда хочешь отсюдова!

— Что же ты сразу темнила? — обрадовался он.

— Да то… Не поверила.

— Серьезно я, а ты…

Капитолина ничего не ответила, только порывисто вздохнула, приникла к нему, и Захару не стало более чего стыдиться.

5

Проснулся Захар от веселого потрескивания в грубке и, увидев солнце в окне, с беспокойством взглянул на стенные ходики. Было четверть седьмого.

Капитолина возилась у плиты, готовя завтрак, — такая бодрая, подвижная, в одной юбке, босиком. Потягиваясь в кровати, он с легкой досадой подумал, что могла бы и толкнуть, вставая.

— Во сколько на поезд идут? — спросил охриплым со сна голосом.

— А-а, проснулся, — повернулась она, дразняще колыхнув просвечивающейся через сорочку полной грудью. — На первый давно прошли, на второй скоро. А тебе на што?

— Так…

Захар натянул штаны, с жадностью выпил кружку взвару и, проходя мимо плиты, не удержался — без стеснения, по-свойски обхватил Капитолину, вспоминая с недоумением и новым стыдом вчерашнюю оплошку.

— Что не разбудила?

— Спал больно сладко.

— Тебе к скольки в колхоз?

— Не к спеху. Авось обойдутся за-ради такого случая, — хохотнула она, высвобождаясь из цепких Захаровых рук. — Умывайся, есть будем.

Умылся он в сенцах, не выходя во двор, чтобы не мозолить глаза соседям, и в ожидании завтрака пристроился у лицевого окна, выглядывая поверх занавески на улицу. Еще вчера он наметил себе не проспать, увидеть поутру Максима — хоть издали. У Проси так и не разглядел сына по-настоящему.

За окном по одному, по двое появлялись сельчане, и редко кого Захар узнавал с первого взгляда — проходили больше молодые, неизвестные ему вовсе, чужие. От этого и сама Метелица казалась чужой. Выстроенная заново, по существу, она таковой для него и была. И он для нее тоже. Сейчас, если не считать сына, между ним и его родной деревней не осталось ничего связующего. Более того, возникла обоюдная вражда, которую уже ничем не уничтожить, как бы Захар ни стремился к этому. Но он и не стремился. Он хотел лишь одного: поскорее убраться из Метелицы, забрать Максима и никогда не показываться здесь.

Капитолина заметила, что Захар выжидает у окна, и подошла к нему.

— Сына выглядываешь?

— Да вот… — замялся он.

— Вона наискосок через улицу калитка, — указала она. — Как выйдет хлопец, Валерка Юркевич, так и твой появится. Вместе они на станцию ходят. Щас, пора уже. Ну, я накрываю на стол.

— Угу, давай.

Спустя минут пять вышел Юркевич, огляделся и присел на завалинку, а еще через минуту появился Максим.

Захар торопливо шагнул в сторону от окна, чтобы остаться незамеченным, и продолжал наблюдать будто из-за угла, воровато. Он жадно вглядывался в сына — в его лицо, походку, в то, как здоровается с товарищем, говорит какие-то слова — и сожалел, что не может выйти на улицу, потрепать его по плечу, кивнуть по-отцовски, дескать, гляди там, учись хорошенько. Хотелось выйти сию минуту, но он понимал, что нельзя, и оттого разбирала досада на самого себя и на всех остальных. Пожалуй, только сейчас (еще вчера он не понимал так отчетливо) в нем по-настоящему заговорило отцовское чувство.