Вздохнет Полина, отвернется, смахивая слезу, а вечером уложит сына спать и достанет из старого шкафчика бутылку самогона. Тюркал сверчок за печкой, заунывно, не переставая, и она, как к тиканью ходиков на стене, привыкла к этой песне невидимого спутника долгих вечеров. Сопя и глухо охая, ворочалась по-медвежьи ночь за окном, а Полина сидела за столом и думала свою тоскливую думку. Первая рюмка, как наждаком, царапала в горле, теплой волной окатывала нутро; вторая ударяла в голову, пробуждала злость: «И пью, потому что муторно! И пить буду! И пропадите вы все пропадом!» — третья притупляла сознание, успокаивала, отгоняла тоску, убаюкивая и клоня голову на скрещенные руки.
В Липовку она больше не ходила. При одном воспоминании о Штубе Полине становилось не по себе. «С каким гадом волдалась! С каким гадом!» — повторяла она, скрипя зубами и до хруста ломая пальцы. Дурманящее, пьянящее в Полине как-то сразу истощилось, перегорело, пересохло, как весенний ручей. Теперь она смогла как бы со стороны взглянуть на свою преступную связь с комендантом.
Спуталась она со Штубе по доброй воле, чего уж тут винить Эльзу. Всю ее распирало изнутри, когда впервые вошла в светелку коменданта, и любопытство сверлило мозг. Как-никак Штубе — птица высокого полета, образованный, культурный и обхождения, видать, необычного, да к тому ж — немец. Какие они, немцы, мужики? Полина не ошиблась. Штубе действительно был обходительным кавалером и знал такое в любовных делах, чего не мог придумать и Захар.
Она вспоминала те хмельные безумные ночи и удивлялась себе: неужто способна на такое? Бес попутал! Захар за такую «любовь» оторвал бы ей голову. «В постель нет стыд», — говорил обычно Штубе, и Полина вопреки своим понятиям о любви соглашалась с ним. То, что она изменяла мужу, Полину не беспокоило. Да и мыслей о Захаре не было. Когда входила к Штубе, чувство стыда и все другие чувства глохли в ней, уступая место безумной, пьянящей любви. Да, она любила этого сильного, красивого немца. Такого Полина не испытывала ни к Захару, ни к другим мужикам, которые у нее были в молодости. Косые взгляды сельчан, укоры сестры Проси ее бесили, и хотелось крикнуть вызывающе и нагло: «Да, путаюсь с немцем! Я вам что, жить мешаю? И мне не мешайте! Что, Захар, этот бандит, лучше? Так с Захаром можно жить, а с немцем нельзя?!» Над тем, что будет с ней и со Штубе дальше, она не задумывалась, гнала прочь такие думки и продолжала ходить к любовнику, не в силах удержаться. И жила, счастливая сегодняшним днем, а завтра хоть потоп.
«Кто тут виноват? — думала Полина. — Сама, некого винить!»
В желтом свете керосинки под тихое посапывание сына эти картины живо всплывали перед глазами, вызывая мурашки меж лопаток, и она хваталась за спасительную бутыль.
Собрав урожай и закончив осенние полевые работы, Полина запила еще сильней. Теперь она не таилась от людских глаз — пила и с утра, и днем.
— Остановись, Поля, уймись! — говорила Прося.
— Ай! — отмахивалась она.
— Катишься под гору, — не отставала старшая сестра. — Пропадешь ить.
— Все одно, сестрица. Что мне теперь? Изломалась…
Поздней осенью наведался Захар.
На улице, как подвыпивший мужик, из стороны в сторону качался ветер, ляпая плохо затворенной ставней, бушевал по деревне с разбойничьим посвистом и глухими стонами; невидимый дождь шепелявил по-стариковски, увязая в черной ночи, как в смоле.
В хате стояла нудная тишина, даже сверчок за печкой молчал. Максимка спал, а Полина сидела по своему обыкновению с полстаканом самогона и глядела, как расплываются по поверхности огненного питья жирные пятна сивушного масла. Хмель ее не брал, в голове было ясно и пусто. Не хотелось спать, не хотелось двигаться и думать о чем-либо.
Скажи сейчас Полине: «Ты умрешь» — не испугается, скажи: «Жить будешь» — не обрадуется. Тягостное равнодушие, как медом, обклеило ей душу. Единственное, что еще шевелилось в ее сердце — это жалость к хилому сыну. Никогда он не болел, а в эту осень то скарлатина нападет, то рассопливится, то кашель его мучит, как немощного старика.
В окно, выходящее во двор, громко постучали.
«Кого еще там черти несут на ночь глядя?» — лениво подумала Полина, вышла в сенцы и спросила:
— Кто там?
По осипшему голосу признала мужа, и неожиданный страх охватил ее. Задрожавшими вдруг пальцами скинула с пробоя толстый железный крючок и впустила промокшего до нитки Захара. Тут же, в сенцах, он скинул ватную фуфайку, сапоги и босиком прошел в хату.
— Тише, тише, Максимку разбудишь, — зашептала Полина в крепких Захаровых объятиях и подумала: «Может, узнал от кого?» Но по тому, как муж обнимал ее, поняла: не знает. «Ляд с ним, все равно, хоть и узнает», — уже равнодушно подумала она. Пальцы перестали дрожать, и страх скатился с нее, как банная вода.
Захар оглядел хату, заметил бутылку самогона на столе и улыбнулся:
— Ого!
— Садись, не шуми только. Голодный небось? — спросила Полина. — Продрог… Хлебни-ка стаканчик — согреешься. Я быстро. — И она захлопотала у печки.
Обождав, пока Захар поест, она заговорила:
— Ну, рассказывай.