Метелло

«Я вспомнил всю свою жизнь, с детских лет, с тех пор, как начал что-то сознавать, и до сегодняшнего дня, когда я нахожусь здесь. Люди, сделавшие мне особенно много добра, те, с которыми я надеялся пройти долгий путь, один за другим необъяснимым образом уходили из моей жизни. Я говорю не только о родителях, которых не знал, и не только о маме Изолине, но ведь так было и с Бетто, и с Пестелли, и с твоим отцом. А Келлини, умерший, по слухам, от воспаления легких в Портолонгоне, тоже был одинок, как собака. Чем мог я ему помочь? Ничем. Чему я надеялся научиться? Не подвергаться опасности, никогда, даже издали, не видеть тюрьмы. И вот я дважды попадал прямехонько сюда… Поэтому я решил, — писал он в заключение, — что прошлое надо забывать. Мы тащим его за плечами, но этот груз не должен тяготить нас. Мертвых, сделавших нам добро, мы можем отблагодарить, заботясь о живых. Уж если на то пошло, нам следовало бы учиться на ошибках людей, ушедших из жизни, и реже вспоминать об их удачах. Потому что нам приходится иметь дело с живыми врагами и, борясь с ними, поневоле подвергаться опасности. В первых или в последних рядах, но мы находимся на одной и той же баррикаде».

Позже он писал ей:

«Какие странные шутки иной раз играет с нами память! Мы помним все, что было двадцать лет назад, и забываем то, что случилось с нами вчера. Или видим, как рушится дом, а запоминаем лишь воробьев, в испуге разлетающихся в разные стороны. Все самые значительные события моей жизни произошли за полтора месяца забастовки. Их было особенно много в последний злосчастный день, однако чаще всего мне приходят на память лишь самые ничтожные подробности. Даже те, которые, собственно, не имеют никакого отношения к событиям этого дня. Например, я навсегда запомнил женщину, которую встретил на площади Аннунциата, когда шел к Фортецца да Бассо. Она, должно быть, подбросила ребенка в приют, оставив его на «круге». Я даже не успел ее разглядеть, а только слышал, как, убегая, она крикнула: «Прощай, малютка!» Но стук ее каблучков и эти слова запали мне в голову, я помню их лучше, чем выстрелы, чем ранение Немца, чем изуродованный труп старого Липпи, упавшего головой вниз, чем глаза маленького Ренцони. Можно ли это объяснить? Нельзя…»

«Можно, — отвечала она ему. — Все это — жизнь. А тебе уже тридцать лет, и сердце у тебя доброе, но не думай, что ты лишен тщеславия. Я не говорю, что ты способен причинять людям зло, но иногда ты бываешь эгоистом и ведешь себя очень легкомысленно».

Несколько недель спустя, в день всех святых, Эрсилия написала:

«Я знаю, ты вытаращишь глаза от удивления, но выслушай меня внимательно. Сегодня утром, когда я купала Либеро, позвонил почтальон. Он принес письмо, оно было местное, но без обратного адреса. Твое имя, улица и номер дома указаны точно. Почерк наклонный; видно, что писал грамотный человек. Сперва я подумала, что это она, «несносная», хочет причинить мне неприятность. Но потом вспомнила, как эта милая особа по праздникам посылала нам с этажа на этаж поздравительные открытки. Почерк у нее похуже моего, так что это писала не она. Но я не хочу заставлять тебя гадать дольше, чем раздумывала я, пока вертела этот конверт в руках. В конце концов я вскрыла его и нашла в нем сто лир. Сотенную бумажку и ни единой строчки! Неужели кто-то захотел над нами подшутить? Неужели есть на свете такие подлые люди? Я тут же побежала к булочнику, зная, что он не донесет на меня, если даже деньги окажутся фальшивыми. Но они были настоящими, Метелло, целых сто лир! Я заплатила долг булочнику, а что делать с остальными деньгами? Мы никогда не совершили ничего такого, что заслужило бы подобную признательность, и потом, к чему столько таинственности? Может быть, существуют маги или волшебницы? Объясни мне, ведь письмо было адресовано тебе».

«Не знаю, что это значит, Эрсилия, я тоже ничего не могу понять. Как видно, на этом свете больше добрых людей, чем мы думали. Не ломай себе голову, считай эти сто лир подарком волшебницы, добрых гномов или бабушки Бефаны, заглянувшей к нам раньше времени».

«Я решила считать, что эти деньги получены нами взаймы, — отвечала Эрсилия, — от кого бы они ни были. Пока что, я заплатила самые неотложные долги, в том числе сапожнику, проценты ростовщице, дала немного Анните, и у меня осталось еще двадцать лир. Завтра Аделаида заплатит мне за неделю. Мы богаты, Метелло! Когда ты вернешься, сможешь сделать себе пальто. Спасибо этому магу. Или волшебнице!»

А в ноябре, когда начали запотевать оконные стекла и по вечерам с холмов спускался туман, Эрсилия, придя на свиданье с Метелло, уже не могла больше скрыть от него, что ждет ребенка.

— Говорила я тебе, что мы запомним эту забастовку! Пошел уже шестой месяц. Я скрывала это, чтобы ты не волновался. Я легко переношу беременность и, уверяю тебя, стучать колотушкой мне совсем не трудно. У меня даже ни разу не отекали ноги.

Не зная, как выразить свои чувства, он взял ее за руки и поцеловал в щеку.