Метелло

— Это совсем другой разговор, — тихо сказал он.

— Нет, это именно тот самый разговор. Слов нет, ты нуждаешься, но в большей или меньшей степени нуждаются все. И если ты действительно не хотел возвращаться домой с пустыми руками, то мог бы за это время съездить в Ринчине и поработать там на уборке урожая, как это сделали многие.

— С моим-то здоровьем!

— Работать вилами не тяжелее, чем таскать бадьи с раствором на леса.

— Тяжелее. Ты не брал вил в руки пятнадцать лет и забыл, что это такое. К тому же тогда мы были мальчишки и если падали с ног от усталости, это лишь шло нам на пользу… А потом, сейчас мне пришлось бы унижаться перед дядей-фатторе больше, чем когда бы то ни было.

— В этом и есть твоя ошибка… Неужели ты не понимаешь, что говоришь ерунду? Просить работу ты считаешь унижением?!

Эрсилия снова попыталась вмешаться, и Метелло встал.

— Я кончил, — сказал он, пожелал доброй ночи и отправился в спальню.

Луна светила достаточно ярко, и он решил не зажигать свечу, чтобы не потревожить ребенка, да к тому же окна были распахнуты — могли налететь комары. И хотя в домах напротив не было света, на улице жизнь била ключом: кто-то кого-то звал, слышались голоса людей, сидевших у подъездов на низеньких стульчиках, шум экипажей возле каретного сарая. С угла виа Микельанджело, где находилась винная лавка, доносились трели мандолины. Как мог он почувствовать, что Ида выглядывала из своего окна? Значит, думал о ней? Он подошел к окну, посмотрел вверх, но не смог ни поздороваться с Идой, ни пожелать ей доброй ночи. «Несносная» была в одной сорочке, с обнаженными плечами и, так же как он, не сказав ни слова, будто уже давно ждала этого момента, неторопливо улыбнулась, слегка покачав головой, что должно было означать дружеское порицание. А он продолжал смотреть на нее, отвечая улыбкой. Потом отошел от окна и растянулся на постели. Ида тихо напевала и, несмотря на трели мандолины и уличный шум, до него доносился ее голос:

Париж мы скоро покинем с тобою,
В жизнь снова вступим светлой стезею…

Вот ненормальная, вот соблазнительница! И постель казалась ему как никогда жаркой, и зной — еще более удушливым. Ребенок спал на боку, полуголый, сунув два пальца в рот. Метелло услышал голос Чезаре, позвавшего жену, и ее ответ:

— Дай мне подышать еще пять минут. Нет, меня никто не видит. К сожалению, ни малейшего ветерка. У меня вся грудь мокрая от пота.

Метелло встал, натянул брюки и вернулся на кухню. Эрсилия стелила постель для Олиндо, который все еще сидел, обхватив голову руками. Метелло сказал ему:

— Ну, будет, мыслитель, пойдем. У меня есть двадцать чентезимо, хватит на два стакана вина. И на глоток свежего воздуха! Здесь дышать нечем.

Эрсилия из-за спины Олиндо улыбнулась ему, и эта Улыбка была ударом в сердце Метелло. Однако, выйдя на Улицу и не слушая оправданий Олиндо, бормотавшего: «Ты не должен думать…», он обернулся и посмотрел вверх, на окно Иды. Она появилась на мгновение и тотчас же скрылась.

Прошло две с лишним недели. Олиндо уехал в Ринчине. В город он должен был вернуться в ближайший четверг, как и все каменщики и чернорабочие, жившие в окрестных селениях. Эрсилия с согласия Метелло отдала Олиндо деньги, которые заработала дополнительно, плетя соломку по вечерам. Это было немного, но все же у него прибавилось двадцать пять сольдо к трем лирам, полученным от Дель Буоно. Так как положение самих Салани тоже становилось с каждым днем все более серьезным (росли счета у булочника и бакалейщика и долг ростовщице, не получавшей очередных взносов), Эрсилия решила бросить плетение соломки и заняться изготовлением искусственных цветов — теперь уже не для развлечения, а ради заработка.

Роини, ее бывший хозяин, женился на одной из своих мастериц — ему нужна была жена, а мир его был ограничен стенами мастерской. Когда ушла Эрсилия, он снова начал присматриваться к девушкам и женщинам, которые, сидя перед чурбаками, стучали по штампам или делали цветы из ранее заготовленных лепестков. Приглядывался он и к надомницам. Ему казалось, что он сам выбирает себе невесту, а на деле бедняга просто попался на удочку к самой хитрой девушке из всей мастерской — Аделаиде, жившей в районе Санто-Спирито, который граничит с Сан-Фредиано. Вероятно, за то, что она была из этого района[61], а вернее, за ее характер и манеру держаться, Аделаиду прозвали монашенкой. После года замужества, бесплодного и не особенно счастливого, она стала полновластной хозяйкой: рожистое воспаление на лбу в несколько недель свело Роини в могилу.

Эрсилия отправилась к Аделаиде. Они довольно долго работали вместе, и первое время Аделаида ненавидела свою соперницу. Но так как Эрсилия вскоре уступила ей поле деятельности, она не должна была теперь захлопнуть дверь перед ее носом. В конце концов, «вдова Роини», как было написано сейчас на вывеске мастерской, обязана своим счастьем отказу Эрсилии.