Мэтью Стовер Кейн Черный Нож, или Акт искупления (часть I)

Все молчат, обращая взоры внутрь себя, просчитывая возможности. Я сверкаю зубами, глядя на Преторнио. -Хотели помолиться? Молитесь, чтобы гриллы побыстрее поймали тех бедолаг.

Жрец застывает, щеки вспыхивают алым. - Не стану! Нужно найти способ помочь им...

- Я помог бы им, если бы мог. Послал бы по стреле в каждый череп. - Беру монокуляр у Рабебела и прижимаю к глазу. - Но мой лук не такой мощный. И стрелок из меня аховый.

Гроза собирается на лице Марады, глаза холоднее, чем выступающие скулы: чисто Снежная Королева. - Кейн... - Она наклоняется ко мне. - Буду считать это шуткой.

Холод этих глаз напоминает: при всей пухлости, душевной доброте и благочестии не стоит бросать вызов рыцарю Хрила, если вы по-настоящему не любите бои до смерти.

- Решай что хочешь. - Я тоже знаю, как выглядит смерть. - Если те парни доберутся сюда, огриллоны придут следом. Сюда. Будут смотреть. Принюхиваться. Искать людей.

Я позволяю им пару секунд покатать мои слова на языках. Похоже, вкус вышел горьким.

- Их двое. Нас тридцать восемь. Огриллонов пара сотен. По меньшей мере. Делайте расчеты, чтоб вас.

Все поворачиваются в круг и начинают галдеть, все сразу. Не нужно было упоминать расчеты. Опять они спорят о своих сучьих деньгах.

А вы думали, как боги относятся к деньгам? Да поглядите, в какие руки они их отдают!

Я поднимаю трубку. Одна лошадь пала, бьется, пуская кровавую пену. Второй всадник обернулся, нахлестывая лошадь, желая добраться до партнера, но его животное тоже спотыкается, едва передвигаясь - никогда ему не унести двоих - снова спотыкается и падает головой вперед, сбрасывая всадника. Тот исчезает в тени утеса и выкатывается на кровавый свет солнца, встает, хромая, но еще желая добраться до партнера, прижатого умирающей лошадью; возможно, они успеют вытащить первого из-под туши, но теперь, оба пешие, они не успеют добраться даже к поросшей кустами складке грязи, что некогда была городским валом. У них нет ни единого шанса, а у меня застревает удушливый ком в горле и кишки оборачиваются льдом, и...

Я опускаю трубку и смотрю на нее, зажатую в ладони: абстрактный кусок полированной стали, лишившийся вдруг смысла. Смотрю вдаль, будто глаза превратились в двадцатикратные увеличительные стекла. Что за тошный, тошный я сукин сын.

Я злюсь, что те парни пойдут пешком...

Не то чтобы я ненавидел их. Нет. Я даже не хочу видеть, что сделают с ними огриллоны. Все, что нужно - отбросить Цейса.

Нет.

Я разочарован.

Какого хрена со мной не так?

В самой гнилой глубине сточной ямы моего сердца я хочу, чтобы огриллоны застали нас здесь.

Чтобы гнали нас по развалинам. Чтобы поймали и убили каждого мужчину, каждую женщину, с которыми я ел и пил, смеялся и спал. Чтобы поймали и убили даже меня самого.

В этом ослепляющем зеркале я наконец различаю свое лицо.

Просто... дела еще не стали совсем плохи.

Я хочу, чтобы стало еще хуже. Хочу такой тьмы, чтобы стерла все воспоминания о свете дня.

И дело не в балансировании на пузыре между Большими Ожиданиями и Полным Провалом. Не в том, что мне уже давно не двадцать лет. Не в тоске по трем годам Приключений, пропитанных жаждой записать хит. Все это лишь отражения на поверхности черного пруда.

Бездонного пруда.

Я снова подношу монокуляр к глазу, не способный поверить, что хочу видеть то, что хочу видеть... но я хочу. Хочу. Помоги мне Бог.

Я хочу, чтобы стало хуже некуда.

Первый парень выползает из-под павшей лошади. У него повреждена нога, он сильно хромает, опираясь на спутника, по лодыжке струится кровь: открытый перелом. У бедняги нет и шанса. Вопрос лишь в том, схватят ли их огриллоны, или они успеют убить себя сами.

Скользкий тошнотный шар снова влез в глотку, но я чувствую себя лучше. Реально. Слишком хорошо представляю, что будет с нами, возьми нас огриллоны.

Но в то же время, знаете...

- Кончено, - объявляю я, не отрывая стекла от глаза. - Дальше чисто академический интерес.

Спор за спиной смолкает, дыхание Рабебела греет правое ухо. - Их поймали? Дай посмотреть.

Я не шевелюсь. - Точно хотите?

Невольно вспоминаю отца: он твердил, что молитва есть лишь разговор с самим собой. Всего лишь полезная форма медитации. Но это было дома. Здесь всё иначе.

И если на мою молитву ответят, я, вероятно, пойму, о какой именно хрени прошу.

Тишалл? Слышишь?

Люди пересекают хребет и скользят по склону сухого русла. Простираются на припорошенных песком камнях; тот, что не ранен, ухитряется сесть, хватаясь руками за куст. Секунду или две глядит на приятеля, и как кровь впитывается в жаждущую почву. Что-то говорит, а партнер резко закрывает глаза рукой и лежит, будто не хочет ответить - и странный свет загорается между ними, бестелесное жидкое сияние, разбрасывающее лучи, словно призма... охватывает обоих, окружая радужным гало...

И они пропадают.

В пыльном овражке лишь комья грязи и черные пятна крови свидетельствуют, что тут были люди.

Ладно.

Я слышу свой голос, сухой, как далекое опустевшее русло. - Как вам такое.