Методологический анализ в психологии

Каков общий смысл этого объединения категорий, мне было пока не понятно, но сам факт, что они вдруг соединились в симметричную, уравновешенную систему, создавал чувство интеллектуального инсайта и обещал открыть новые теоретические горизонты. Читателю, пришедшему в профессиональную психологию в конце 1980-х годов или позже, нелегко почувствовать силу заряда, содержащегося в этой схеме: подумаешь, удачно сошелся логический пасьянс из четырех понятий! Но тот, кто знал отечественную психологию раньше и участвовал в научной жизни, понимает: это были не просто понятия, но символы, больше — знамена, под которыми и выступали на парадах, и сражались между собой ведущие психологические школы страны. За категорией деятельности вставала фигура А.Н. Леонтьева и факультет психологии МГУ, за категорией установки — Д.Н. Узнадзе и Институт психологии Грузинской академии наук, за категорией отношения — В.Н. Мясищев и Ленинградский научно-исследовательский психоневрологический институт им. В.М. Бехтерева, а категорию общения стремился связать со своим именем тогдашний директор Института психологии АН СССР Б.Ф. Ломов. Доказать, что все они логически связаны между собой и представляют равноранговые и незаместимые части одной целостной теоретической конструкции, словом, расставить их всех по своим местам, было чрезвычайно заманчиво, потому что каждая из школ и соответствующих теорий горделиво считала себя самодостаточной, зачастую без особого уважения относилась к другим и не прочь была, представься случай, теоретически ассимилировать (читай — поглотить) их и организационно-идеологически подчинить. Кроме того, все эти школы, не переставая твердить заклинание о «единстве советской психологии», ни в какое подлинно содержательное теоретическое единство не верили, подразумевая под единством дежурные признания в верности марксистско-ленинской идеологии и привычное манипулирование несколькими ходячими цитатами из классиков.

И вот вдруг оказывается, что они, сами того не ведая, действительно теоретически едины и даже больше, чем им, вероятно, хотелось бы. Это было удивительно, и, рассказывая на кухне своим друзьям об этом неожиданном наблюдении, я строил вполне «кухонные» гипотезы о том, что замкнутость Советского Союза создала небывалые экспериментальные исторические условия, в которых психологическая наука невольно породила целостную концептуальную вселенную, развив в разных ее провинциях взаимодополняющие друг друга теоретические органы одного единого методологического организма. Это было приятное утешение и даже своего рода оправдание советского научного изоляционизма. В конце концов, даже за полярным кругом на изолированных островках складываются вполне жизнеспособные биоценозы («всюду жизнь!»), и их научное исследование обладает даже известными преимуществами именно из-за небольшого многообразия входящих в них видов.

Так возникла центральная идея публикуемой здесь статьи. Но в ту пору в фокусе моих теоретических интересов была проблема переживания, а практических — освоение психодиагностических и психотерапевтических умений, и потому только после завершения работы над книгой «Психология переживания» в 1984 г. у меня нашлось время оформить эту идею в виде статьи, после чего она года полтора отлеживалась в редакции «Вопросов философии». Впрочем «отлеживалась» — не то слово, вынашивание статьи в чреве главного философского журнала страны спокойным не назовешь. Состоялось, по меньшей мере, два заседания редакционной коллегии, где статья довольно подробно обсуждалась. Протоколы этих заседаний в части, относящейся к статье, аккуратно пересылались автору в село Строгоновка в фирменных конвертах к удивлению деревенского почтальона. До сих пор восхищаюсь четкостью работы канцелярии журнала. Эти протоколы — прелюбопытные документы. Обсуждение сохраняло подчеркнуто академический стиль, но за логической аргументацией «за» и «против» публикации легко прочитывались так сказать территориально-идеологические аффекты. Главный из них — возмущение такого толка, «не по чину берет». Тридцатилетний «мальчишка» не просто посягал на обсуждение священных тем, но выбрал такой ракурс рассмотрения, при котором признанные князья советской психологической науки превращались в карточных королей, их можно было тасовать как заблагорассудится, а удельные княжества оказывались фрагментами географической карты, которая тут же по-новому перекраивалась.

Готовя текст для нынешней публикации и предполагая, что основными читателями книги будут коллеги, чье профессиональное психологическое становление пришлось на постсоветские годы, мне показалось более осмысленным не переверстывать эту работу под современность, а оставить ее почти в нетронутом виде, как своего рода исторический документ. Для понимания этого документа нелишне сделать несколько замечаний о специфических языковых нюансах того времени, когда статья писалась.