Причем понятно, что никакого отношения к фактической реальности эти наши выводы уже иметь не будут, аппроксимация необходима для решения задачи – ответа на поставленный вопрос, а вовсе не для указания на то, каким образом дела обстоят на самом деле. По крайней мере, в данном случае они вообще не обстоят никак – у этих фигур нет собственных имен. В фактической реальности происходил другой процесс – В. Рамачандран ставил над нами психологический эксперимент, но ведь не этим вопросом мы сейчас задавались, а тем, который он перед нами поставил.
Классическим опытом такого рода является, конечно, тест Роршаха (рис. 28), придуманный Г. Роршахом задолго до «буб» и «кик» В. Рамачандрана. Исследуемый при выполнении этого теста видит перед собой, на самом деле, только чернильные пятна. Однако, поскольку Г. Роршах предлагает озадачить интеллектуальную функцию исследуемого вопросом о том, что он в этих пятнах видит, она аппроксимирует огромное количество деталей и отвечает на тот вопрос, который ей задан – то есть создает те интеллектуальные объекты, которые – в рамках поставленной задачи! – подходят для ее решения.
Рис. 28
Вот почему важно понимать, что наше мышление не является средством «познания», а сам этот термин лишь вводит нас в заблуждение и не может предложить ничего, кроме самосовершенствования в деле развития «комплекса неполноценности». Мышление – это инструмент решения конкретных задач, тех озадаченностей и озабоченностей, которые непосредственно этой интеллектуальной функцией и формируются. Здесь речи не идет (и не может идти!) о том, что в результате работы интеллектуальной функции мы получаем некое «объективное и достоверное знание о фактической реальности», которое потом можно будет занести в соответствующий справочник и благодушно на этом успокоиться.
Сократ не дает своим собеседникам готовых ответов, он лишь дает им некое
Противоречие
И теперь, возможно, самое главное, что мы должны понять, сопоставляя производство интеллектуальных объектов «восприятием» и «мышлением» (как их понимает классическая «общая психология»), – реакция на противоречие. Почему все так любят эту фотографию? Почему она стала такой популярной?
Рис. 29
У Альберта Эйнштейна какой-то очень длинный язык? Или нам так важен сам по себе язык Альберта Эйнштейна? Нет, все дело в том, что человек, которого мы считаем, эталоном интеллекта, а потому, видимо, и серьезности, показывает язык на камеру, то есть совершает действие, которое куда больше бы подошло ребенку или олигофрену. И покажи нам фотографию ребенка с высунутым языком или тем более олигофрена, мы вряд ли тут же устремимся делать из нее бесчисленные постеры и обои для компьютерного стола. Потому что ребенок и олигофрен с высунутыми языками – это «нормально», а гений и эталонный интеллект – нет, это противоречие.
У нашего восприятия есть масса шаблонов (стандартов, стереотипов и т. д. и т. п.) и, соответственно, масса способов их нарушить. Муха, плавающая в стакане апельсинового сока, это нормально. Где ей еще плавать, если вдуматься? Конечно, если в комнате нет ничего больше сладкого, то она нацелится на апельсиновый сок. Но наш мозг воспринимает эту «ужасающую» картину как противоречие, пробуждая эволюционно развитый в нас страх перед переносчиками инфекций. И это противоречие обострит наше восприятие, озадачив нашу интеллектуальную функцию, заставит ее работать.
Сама по себе интеллектуальная функция всегда найдет, чем себя занять, причем до состояния полной аутизации и тотального, если такая возможность представится, отключения от фактической действительности. К решению задач ее нужно принуждать, потому что это работа, это сложно, а как показывают нейрофизиологические исследования, мозг предпринимает все возможные уловки – только бы найти задачу полегче [Т. Клингберг]. То, что касается нашего «мышления» – здесь эта практика и вовсе возведена в культ. Весь объем создаваемых нами представлений о реальности специально нацелен на то, чтобы мы не видели перед собой никаких задач, чтобы все максимально текло по течению и ничем нас не озадачивало.