Метро 2033: Под-Московье (сборник)

Ведь это только бессмысленный комочек. Он еще ничего не понимает. И все же ясно – бросить его здесь – означает обречь на верную смерть. Не надо обманываться – раньше, чем здесь кто-нибудь пройдет, его успеют загрызть прожорливые крысы. И даже если кто-то с Третьяковской найдет его еще живым – это такая публика, что в первую очередь подумает, кому бы продать ребенка с пользой для себя – а что с ним будет, это им без разницы. Пусть хоть суп из него сварят или пустят на шашлык. Продадут попрошайкам, которые клянчат еду, и ребенок умрет у них через пару дней. А может, сразу шваркнут малыша головой об стену – просто так, смеху ради. Гуманнее всего было бы не оставлять его живым – придушить, что ли? Ведь он еще ничем не провинился…

Но Кошка все чего-то ждала. И вскоре ей стало ясно, что умирать младенец пока не собирается, а убить его она не сможет. Да, ей случалось убивать врагов, но то были взрослые мужчины. А вот погасить искру жизни в этом бессмысленном зародыше она почему-то была не в состоянии. Тем более, что Яна, его мать, такая легкомысленная и глупенькая с виду, умерла ради того, чтобы дать ребенку хотя бы возможность выжить.

Значит, надо взять ребенка и идти. Вперед, на Ганзу…

И как раз тут со стороны Третьяковской послышались шаги. «Все, – подумала она, – влипла. Быстрей надо было соображать!»

Кошка прижалась к стене. Ребенок пока молчал. Но те, кто шел с фонарями, неизбежно должны были, приблизившись, ее заметить, и убежать она уже не успевала. Одна – еще могла бы попробовать. С младенцем на руках – вряд ли. Кошка еще плотнее прижалась к стене и стала ждать.

Вдруг ей почудилось чье-то присутствие справа. Она изо всех сил старалась не оборачиваться. Морок, больше ничего. Черт, как же не вовремя! Кажется, все разом, даже здешние призраки, ополчились против нее. Кошка упрямо сжала губы, стараясь не поддаваться панике. Ей хотелось, как тогда в парке, с воплем кинуться куда угодно, очертя голову. Но тогда ее точно убьют! И она из последних сил старалась сдержать рвущийся вопль отчаяния и ужаса.

Тем временем люди с Третьяковской подошли ближе, луч фонарика упал на мертвое лицо Яны.

– Гляди, это ж Колькина девка. Ох, и вломит он всем, когда вернется, что не уследили! – тут говоривший длинно выругался. – Что делать-то – на станцию тащить или тут пусть лежит?

– Уж лучше давай на станцию отнесем – а то не поверит, все равно возвращаться за ней заставит. Глянь, и старик тут, который бучу затеял. Откинулся, старый черт!

Они разговаривали в двух шагах от нее – казалось, Кошка могла бы протянуть руку и дотронуться до одного из них. Она обостренным чутьем улавливала даже исходившие от них запахи – пота, перегара и оружейной смазки. Но вот что странно – Кошку они как будто не замечали, а ребенок у нее на руках молчал. Но ей по-прежнему казалось, что кто-то стоит справа от нее у стены.

Наконец бандиты подняли Яну, завернули в плащ и потащили обратно, нелестными словами поминая всех ее родичей до седьмого колена. И тут Кошка, еще не веря до конца в свое спасение, наконец оглянулась. Рядом с ней молча стояла неизвестно откуда взявшаяся женщина – темноволосая и темноглазая, похожая на цыганку. «Нищенка, бродяжка?» – подумала Кошка, но тут же поняла – вряд ли. Лицо у женщины было красивым, спокойным и печальным. Во что она была одета, не разобрать, кажется, в серое платье, спадающее складками. В такой одежде бродяжки по туннелям не ходят.

– Кто ты? – спросила Кошка. Ребенок у нее на руках зашевелился, пискнул. Но женщина молчала. Лишь глядела внимательно на нее и на ребенка.

– А может, возьмешь его? – Кошка протянула ей младенца. – Мне он ни к чему, не прокормить его, да и обуза. А я тебе заплачу, не думай.

Женщина молча смотрела на нее, качая головой. Ободряюще улыбнулась, приложила палец к губам – и вот ее уже нет. Только теперь Кошка поняла, кому обязана спасением, и низко поклонилась месту, где только что стояла незнакомка.

– Спасибо тебе, Алика, святая заступница, что помогла, отвела погоню. Не оставляй нас и дальше.

И она тихонько побрела в сторону Октябрьской, укачивая засыпающего ребенка. Она решила, что раз уж мальчик остался в живых, его надо как-то называть. Немного подумав, остановилась на Павлике – в честь мертвого отца.

Вокруг было тихо, даже как-то уж слишком тихо. Кошка брела, пошатываясь от усталости и спотыкаясь о шпалы. В ушах шумело. Странный это был шум, в нем как будто слышался чей-то голос. Ей даже почудилось, что она разбирает слова, произносимые жутким свистящим шепотом:

Мертвым легче под землею,
Лишь живому нет покоя.
Ну, куда же ты, трусишка?
Поиграем в кошки-мышки?

Она знала, что ей будет плохо, но не думала, что так скоро. Когда отбираешь чужую жизнь, нужно быть готовой к тому, что мертвый вернется за тобой, чтобы отомстить. Но крохотный теплый комочек у нее на руках странным образом придавал сил. Появилось даже чувство защищенности, словно беспомощным ребенком можно было заслониться от ужаса, не имеющего названия.