Метро 2033. Цена свободы

С тех пор так и повелось. Их поднимали каждый день в шесть утра и после торопливого, скудного завтрака гнали в лес. Работа высасывала все силы, и обратно Михей с Ромкой еле волочили ноги. Мишке не хватало короткого сна, и вставал он измученный и разбитый. Но работа в лесу прогоняла дрему, и время летело незаметно. Вечером же хотелось просто упасть на нары и забыться. Судьба придавила их гнетом тюремной жизни, не оставляя надежды. И парень чувствовал, что они превращаются в таких же узников, как остальные, погребенных заживо, ждущих смерти как избавления. У этого дома боли и скорби была одна цель – пережевать человека, вытянуть из него все соки до капли, а потом выплюнуть жалкий труп за ограду. Сколько их там покоится, безымянных, на дне глубокого котлована? Мертвецов хоронили, не заморачиваясь – присыпали сверху землей, чтобы не растащили вороны. Провожая грустным взглядом очередную телегу с покойниками, Рафик тяжело вздыхал и начинал философствовать.

– Всех в одну кучу свалили, нелюди. Ничего, помрем – боженька рассортирует, – бормотал он, хлебая вечерний кипяток. – Кто знает, может, на небушке мы этих тварей палками гонять будем, как они нас здесь.

Мишка все чаще бредил во сне. Просыпался среди ночи разбитый, в холодном поту. Вдыхая смрад барака и слушая беспокойный сон человеческого муравейника, он тихо шептал в свернутый бушлат:

– Они думают, что могут все. Хрен им. Я вырвусь отсюда. Вырвусь…

Леха-Эстет в один из вечеров поведал им о тюрьме и общине в Комсомольске-на-Амуре. Михей с Ромкой, измотанные рабочим днем, лежали на нарах и жадно слушали нового знакомого.

– Уж точно не знаю, но по Комсомольску вроде нейтронными били, – повествовал Эстет. – Сначала народ по убежищам сидел. Но фон как-то быстро спал, лет десять назад люди наверх выбрались. Воинских частей под Комсомольском полно было. В общем, вояки резво тут порядок навели. Свою общину хорошо организовали, а всех остальных – в тюрягу. Настроили бараков, огородили забором. Они же только за счет нас и живут. Лес мы валим, на фермах мы пашем, жраньем мы обеспечиваем. Любая стройка – тоже мы. Мы тут дохнем и гнием, а они живут припеваючи. Нефти в хранилищах осталось – уйма. Они перегонных кубов наделали, бензин-соляру гонят. Раньше же тут нефтеперерабатывающий завод был, нефтепровод с самого Сахалина сюда тянулся.

– Леха, ты мне вот что скажи, – оглядываясь, спросил Михей. – Как получилось, что они в наши края попали?

– Чего не знаю – того не знаю, – пожал плечами Эстет. – Но слухи ходят… Те, кто вагоны разгружал, рассказывали – «хозяева» несколько вагонов оружия и боеприпасов притаранили. Видимо, нашли в ваших краях старый резерв нетронутый. БАМ-то, говорят, почти не пострадал после Войны – местность необжитая, по кому там бомбить-то? По БАМу они в ваши края и добрались. Резерв присвоили, да вас по пути прихватили – новые работнички им всегда нужны.

– А ты-то сам как попал сюда? – осведомился парень.

– Да по дурости, – сокрушенно сказал Леха. – Так же, как и вы. Я-то сам местный, с области. А теперь… теперь уже поздно жалеть. Отсюда ходу нет.

– А если…

– Мишань, не трави душу, – стиснул зубы Эстет. – Не решусь я никогда. Боюсь. Похоже, что сгнию и помру здесь.

– Не хочу я тут сдохнуть, Леха, – разозлился тот. – Я себе такой судьбы не хотел. И Ромыч тоже.

– А я тоже не выбирал, за меня все решили, – набычился Эстет.

– А какое они право имеют за меня решать? – прорычал Миша.

– Кто сильнее – тот и выбирает. И к чему опять эти разговоры? Только душу растравим и ночью спать хреново будем.

– Сбегу, – угрюмо процедил парень. – Зубами стену прогрызу, но свалю.

– Как бы зубы не обломать, – грустно усмехнулся Рафик, моющий полы возле парней. – Многие тут грозились стенки грызть, да всех грызунов давно зарыли. Так-то. Ничего, ребята, когда-нибудь случится ЭТО. Боженька долго терпит, да больно бьет.

– Случится, – поморщился Михей. – Только мы уже копыта откинем.

И парень, стискивая зубы в немой злости, замкнулся в себе. Когда он увидел нутро тюремной жизни, то стал понимать животную сущность людей. Такая жизнь стирала границы между ним и остальными, между человеческим и скотским, заставляла забыть сострадание и доброту. Михей замечал, что они и сами становятся другими. Пока не сломленными, но надломленными. И с ужасом осознавал, что когда-нибудь эта жизнь вытравит из него всю спесь, амбиции и вообще все человеческое. И тогда не останется прежнего Мишки – лишь жалкий оборванец, трясущийся из-за черпака горячей баланды. Такая же тень, как и все вокруг.

* * *

В один из дней после ужина их нашел дядя Никита. Михей даже не сразу узнал его. Весь в каком-то рванье, под глазом – свежий шрам. Мужчина вынырнул из толпы заключенных, поковылял к друзьям.

– Дядя Никита! – обрадовался Михей и стиснул его в объятиях. Парень почувствовал, как тот исхудал – старая фуфайка болталась на нем. Выглядел мужчина скверно.