Мэтт и Джо

У этой малышки Джо выступают два верхних зуба. Небось от того, что слишком много ела. Слишком часто, когда была маленькая, надкусывала большие сладкие яблоки и не могла раскусить. Теперь ей, должно быть, лет тринадцать-четырнадцать. С чего это он взял, кстати сказать, что она хорошенькая? Испортил глаз, что ли? Самая что ни на есть обыкновенная, заурядная девчонка.

Ну, Мэтт, это ты все-таки чересчур. Разве нельзя сказать, что зубки у нее торчат очень даже мило? Поезд поворачивает, сейчас она виднее. Довольно складная девочка. Относительно, конечно. Не может же она в таком возрасте быть статной, как богиня. Пальцы сжимают ременную петлю, немного высоковато для нее, но висит, покачивается с рассеянным видом, словно рассматривает отражения на стекле.

Может, даже свое же собственное отражение.

От этого и вид такой вроде отсутствующий и глаза как бы смотрят перед собой. Не на тебя она смотрит, а на себя!

Унизительная мысль.

Много же ты теряешь, крошка, что смотришь на себя, когда прямо за стеклом стоит такой красавец малый, как Мэттью Скотт Баррелл. И если тебе нравится собственное изображение, значит, плохо смотрела.

Вон прыщик у нее на подбородке, верно, созревал там не одну неделю. И нос плосковат. И глаза чересчур широко расставлены, непонятно даже, как она ими смотрит в одном направлении. А лоб скошен, это уж точно. Что она, неандертальский человек, что ли? Сбежала из меловых пещер Франции? Очень даже может быть. Заглянуть к ней в тетрадки, там у нее изображения мамонта. Спорим?

И с виду вполне первобытная.

Будто на целый век опоздала родиться. Висеть бы ей сейчас на ветке каменноугольного древовидного папоротника да орешки щелкать.

Но тут как раз ее взгляд вдруг переместился. И оказался направлен прямо на него!

Словно свет полыхнул где-то в глубине.

Ух ты! Шея и лицо у Мэтта вспыхнули. Сто градусов выше нуля по Фаренгейту. Чудо еще, что он не загорелся настоящим огнем.

И что она не загорелась настоящим огнем.

Видел, Мэтт?

Живая, настоящая девочка из настоящей, стопроцентной плоти и крови, сама хозяйка своим мыслям, фигурка и личико — умереть можно, и эта девочка смотрела на него. Застигнута с поличным. Он сам видел. Смотрит не него! На Мэтта! И покраснела, словно знает, что ее заметили.

Ну и ну!

Еще ни одна девочка за всю его жизнь — ни одна девочка на свете — так на него не смотрела. Он, по крайней мере, не замечал.

Оказалось, что он дрожит. С головы до пяток. Набрать в легкие достаточно воздуху, чтобы можно было дышать, — ох, как это непросто.

3

Он посмотрел на нее, честное слово, и сразу залился румянцем! Таким чудесным, алым, стыдливым румянцем. Похоже на румяный закат, вот на что. На закат в сезон лесных пожаров, когда небо огненно-красное в клубах огненно-красного дыма. А между небом и землей сгорает дымным пламенем Большой Мэтт.

Звоните во все колокола и сзывайте народ. Такой отличный мальчишка. Такой олух несчастный.

Господи, как он ей нравится!

Сколько лет на это ушло?

Наконец-то он посмотрел на нее, и вот еще раз, словно в самом деле хочет разглядеть, какая она. Словно в первый раз не успел, не разглядел как следует. Словно на второй раз уже оправился после первого раза. И смотрит на Абигейл во все глаза. Смотрит, потрясенный. Как в книжках.

Играй, музыка, пляшите люди, на улицах! Потому что вот он стоит, весь красный. Весь залитый горячим, жгучим румянцем. Хоть яичницу жарь. Или бифштекс. Чуть-чуть напрячь воображение — и слышно, как шипит сало.

Мы с тобой на пару, Большой Мэтт, в таком бедственном положении.

Телепатия. Магнетическая мозговая энергия. Потрясающий триумф чистой силы духа. Годы я стучалась к тебе и все не могла достучаться. Старалась попадаться тебе под ноги. Как могла мозолила глаза, что уж скрывать. Прохаживалась мимо твоих ворот. Приходила в зал, когда ты занимался, — браво, Большой Мэтт, как ты лихо подлетаешь на брусьях, чуть не до крыши! И на футболе, когда ты играл, орала до хрипоты.

Эй, послушай, говорила я и заклинала, погляди же, красивый мальчик, на эту девочку, которая от тебя голову потеряла. Ну как можно этого не увидеть? Не замечать меня целую тысячу лет? И вдруг, будто по волшебству, все переменилось. Будто по волшебству, проскочила искра. И посыпалось, затрещало: ба-бах!

Только искры ведь не бабахают?