Меж двух времен

«Мы теперь народ, отравляющий самый воздух, которым дышим, — говорит Финней устами своего героя. — И реки, из которых пьем. Мы уничтожаем Великие озера; озера Эри уже нет, а теперь мы принялись и за океан. Мы засорили атмосферу радиоактивными осадками, отлагающимися в костях наших детей, — и ведь мы знали об этом заранее. Мы изобрели бомбы, способные за несколько минут стереть с лица земли весь род людской, и бомбы эти стоят на позициях в боевой готовности. Мы покончили о полиомиелитом, а американская армия тем временем вывела новые штаммы микробов, вызывающие смертельные, не поддающиеся лечению болезни. Мы имели возможность дать справедливость нашим неграм, но, когда они ее потребовали, мы отказали. В Азии мы в буквальном смысле слова сжигаем людей заживо. А у себя дома, в Штатах, равнодушно смотрим, как недоедают дети. Мы разрешаем кому-то делать деньги на том, чтобы по телевидению склонять подростков к курению, хотя прекрасно знаем, что принесет им никотин. В наше время с каждым днем все труднее убеждать себя в том, что мы, американцы, хороший парод. Мы ненавидим друг друга. И уже привыкли к ненависти…»

С такими настроениями Саймон Морли уходит в XIX век.

За каких-нибудь девяносто лет произошло столько перемен, что медлительные 80-е годы (при том, что в Америке уже начиналась эпоха империализма) выглядели сплошной архаикой.

Все поначалу казалось странным: одежда, утварь, дома, нью-йоркские улицы, опутанные телеграфными проводами, освещенные газом, заполненные всевозможными экипажами, Бродвей с его «Женской милей», где у витрин магазинов толпились неспешащие модницы в странных нарядах — широкополых шляпах, украшенных перьями, либо в нелепых капорах и длинных платьях с турнюрами, полностью закрывающих ноги.

Десятки страниц занимают красочные описания «низкорослого» старого Нью-Йорка с уцелевшими кое-где островками прошлого (отдельные здания, церкви, сады), вызывающими у Сая щемящую грусть. И все же он был не так наивен, чтобы не заметить вопиющих контрастов: рядом с богатыми кварталами и самодовольными деловыми людьми — ужасные трущобы, зловонные свалки, рахитичные дети, изголодавшиеся нищие. Разговор с кучером конки убеждает Сая, как низко ценился труд. Бедняга кучер, работая на холоде, ветру, под дождем и снегом по четырнадцати часов, едва в состоянии прокормить семью. А в церкви внушают ему, что он должен благодарить господа за все его милости. «Может, для него-то, для пастора, — рассуждает кучер, — все это и так, а только я вот часто думаю: как же я могу возблагодарить бога за пищу и жизнь, что он мне дает, если каждый кусочек, который я съел, я заработал своим горбом и своими мучениями? Может, и есть оно, провидение для богатых, а в бедности каждый сам себе провидение…»

Все это так. Тем не менее Саймон Морли, а вместе о ним и автор, видит в Америке сравнительно недалекого прошлого немало преимуществ по сравнению с настоящим. Главное из них — устойчивость жизни, душевное равновесие, которое обретается благодаря постоянным привычкам.

Предварительное вживание Сая в другую эпоху и постепенная перестройка сознания, когда он очутился в Нью-Йорке 80-х годов, — все это ощущаешь зримо и явственно. Психологический рисунок образа героя выполнен с тончайшими нюансами. Повествование от первого лица придает еще большую убедительность фантастическому эксперименту Финнея.

Не довольствуясь этим, он продолжает эксперимент, изображая путешествие Джулии Шарбонно в XX век, ее вживание в будущее. Девушку, выросшую в прошлом столетии, поражает все: небоскребы, такси, светофоры, одностороннее движение, электрический свет, холодильник, телевизор, «неприлично» короткие платья, растворимый кофе, хлорированная вода с неприятным привкусом и овощи без всякого вкуса. Но больше всего ее поражают люди: рассеянные, озабоченные, они суетятся, спешат, переговариваясь на бегу. Создается впечатление, что им некогда жить.

Как ни странно, меньше всего ее удивил… самолет. Она сразу догадалась, что это аэроплан, так как была усердной читательницей Жюля Верна. Но Финней, при его пристрастии к скрупулезной точности, в данном случае допустил промах. Во-первых, роман «Робур-завоеватель», где у Жюля Верна впервые фигурирует летательный аппарат тяжелее воздуха, появился только в 1886 году и, следовательно, Джулия не могла еще прочесть эту книгу. Во-вторых, слово «аэроплан» более позднего происхождения. Робур называл свою машину аэронефом.

1970 год кажется Джулии Шарбонно еще более чужим, чем год 1882 Саймону Морди. Она не может освоиться с переменами в образе мышления и темпе жизни, происшедшими менее чем за столетие. Несмотря на любовь к Саю, она предпочитает вернуться в свое время.