Меж двух времен

Глаза у него мгновенно стали злыми и мстительными, как водится у полицейских, если вдруг осмеливаешься усомниться в правомерности их действий. Джулия поглаживала руку тетушки, бормоча какие-то утешительные слова. Я понимал, что в эту эпоху гражданские права соблюдались весьма и весьма относительно, и ради Джулии, не говоря уже о себе самом, решил помолчать.

Мои пальто и шапка висели тут же, в передней, на большой вешалке с зеркалом посредине; Джулия достала свое пальто и капор из шкафа под лестницей, уверяя тетушку, что мы, без сомнения, скоро вернемся домой и волноваться совершенно, ну совершенно не о чем…

Чуть поодаль у края тротуара ожидал экипаж. Я полагал, что нас поведут пешком, но полицейский, ускорив шаг, открыл дверцу и жестом предложил нам забраться внутрь. На откидном сиденьице спиной к лошадям сидел человек. Он молча наблюдал, как я помог Джулии влезть и устроиться. Затем я сам, пригнувшись, протиснулся между ним и Джулией, и экипаж качнулся и сел на рессорах под моей тяжестью. Полицейский снаружи захлопнул дверцу и, пока я усаживался рядом с Джулией, поднял руку и отдал честь мужчине напротив нас; сделал он это не слишком ловко, зато с большим почтением. Щелкнули поводья, экипаж тронулся, и мужчина сухо кивнул сержанту, отвечая на приветствие. Потом он повернулся к нам, и, как только я встретил его грозный, леденящий взгляд, я догадался, кто он. Я никогда не видел его раньше и все же догадался, нет, я узнал его — и по-настоящему испугался.

Он был крупный мужчина с тяжелыми квадратными плечами. Позже я разыскал его фотографию — она вполне передает сходство, хотя на ней и не видно ни лысины на макушке, ни подлинного выражения глаз. Глаза устрашали: большие, стальные, близко посаженные, они перебегали с наших лиц на одежду, с одежды на лица, и в них читался затаенный интерес к нам, но вовсе не как к людям. Мы представляли собой нечто для него важное, мы были зачем-то ему нужны, но за людей он нас просто не считал.

Это был не кто иной, как инспектор нью-йоркской городской полиции Томас Бернс собственной персоной. И если самый известный полицейский деятель своего времени лично пожаловал за нами, значит, мы не какие-то рядовые арестованные. Меня пробрала дрожь безотчетного страха, и, наверно, пытаясь побороть страх, доказать этому человеку, что ничуть не боюсь его, я задал ему вопрос; мне хотелось, чтобы вопрос прозвучал уверенно и жестко, но ничего у меня не вышло, получилось несерьезно, словно я готовился тут же признаться, что пошутил:

— Ну, так что? — сказал я. — Не хотите ли вы предупредить нас о правах, гарантированных конституцией?..

Лицо его не дрогнуло, лишь стальные глаза быстро вскинулись навстречу моим, выискивая за моей смелостью скрытый смысл. Не найдя такового, он ответил на каком-то нелепом полуграмотном наречии, искусственно растягивая гласные — это он, по-видимому, считал признаком высшего света:

— Ладно, раз уж так, предупреждаю — держи свои дурацкие замечания при себе, не то покажу тебе толстый конец дубинки…

Странные в устах инспектора Бернса слова, но я не рассмеялся, даже про себя. В полном молчании мы проехали десяток кварталов вниз по Третьей авеню под эстакадой надземки, грохоча и покачиваясь на булыжнике, а то и кренясь и юзом скользя по снегу. Потом Третья и Четвертая авеню слились в улицу Бауэри, затем мы свернули направо по Бликер-стрит и через три коротких квартала налево на Малберри-стрит — я прочитал название на угловом фонаре. Еще полквартала — и экипаж остановился у четырехэтажного каменного здания, к которому вела лестница с большими квадратными фонарями по сторонам; фонари были с зелеными стеклами, и я понял, что нас привезли в полицию. Кучер спрыгнул на тротуар и открыл дверцу, Бернс сделал повелительный жест, Джулия вышла, и кучер тут же крепко взял ее за руку. Потом настала моя очередь. Бернс выскочил одновременно со мной и плотно сжал мне кисть своей рукой. Мы быстро поднялись по ступенькам, и я увидел над дверью позолоченные буквы, густо оттененные черным: «Городское управление полиции».

Мы прошли через вестибюль с деревянным полом, где за столом сидел тучный полицейский в форме; пол давно истерся, фаянсовые плевательницы облезли и потрескались, и над всем этим витал специфический запах — не знаю, из каких составляющих он складывается, но его не спутаешь ни с чем — запах именно такого видавшего виды здания. Быстро, почти бегом — ну, почему полицейские обязательно должны вести себя с людьми, как с врагами, словно эта служба вырабатывает какой-то особый инстинкт? — нас привели по лестнице вниз, в угрюмый подвал с низким потолком и кирпичными стенами. Там стояли маленький стол, простой кухонный стул и еще подставка, на которую был водружен газовый рожок с рефлектором — газ подводился по гибкому шлангу, змеящемуся по полу, — и еще там была деревянная тренога и на ней огромный фотоаппарат из красноватого полированного дерева, с медными рукоятками и черными кожаными мехами.